— Я пришла к вам за советом, — сказала девушка, — как комсомолка к коммунисту. Дело серьезное. Речь идет о Нине Сокол.

И она подробно передала ему весь свой разговор с Ниной.

Чем дальше рассказывала Ирина, тем серьезнее становился Максимов. То, что ему самому было неудобно высказать Нине, ибо девушка могла заподозрить, что в нем говорит обиженное самолюбие тренера, Ирина Гонта объяснила ей прямо, ясно и твердо.

— Что я сделала не так, Николай Дмитриевич? — допытывалась Ирина. — Почему она не поняла или не захотела меня понять?

— Вы правильно и хорошо говорили с ней, — ответил Максимов. — Но беда в том, что для Нины слова не много значат. Убедить ее могут только факты. А факты, наверное, будут после первых же соревнований. И если она не захочет бегать в манеже, вы ее не уговаривайте. Упрашивать никого не надо. Незамеченным это не останется. Студенты сами рано или поздно ей всю правду выскажут, ничего не утаят, — можете быть уверены, это народ острый.

Максимов хотел еще сказать о влиянии Карташ, но передумал.

— Подождите некоторое время и, если она сама не додумается, соберите бюро, пригласите ее и поговорите откровенно. Тут нужно, чтобы вмешались не только вы, Ирина, но и все друзья, чтобы она почувствовала заботу и тревогу большого коллектива. А подгонять ее, навязывать какое–то решение сейчас не следует. Потому что, если нажать на нее сразу, скажем — поставить вопрос о ней на комсомольском собрании, то она внешне, быть может, и признает нашуправоту, а внутренне будет протестовать, воображать себя обиженной, непонятой. И еще больше заупрямится. Все это надо делать очень осторожно. Воспитывать людей — сложное дело, товарищ секретарь комсомольской организации — улыбнулся Максимов. — А за то, что вы с ней поговорили, большое вам спасибо.

Они расстались, и утраченное было чувство уверенности вновь вернулось к Ирине. Она пошла домой, думая о Нине. Разговор в гимнастическом зале не выходил у нее из головы.

В сто сорок третьей комнате не былони души. На зеленой скатерти, покрывавшей стол, белела аккуратно сложенная бумажка. Телеграмма? Кому? Неужели ей?

«Пролетаю Киев пятнадцатого в четыре часа. Встречай на аэродроме. Крепко целую. Степан».

У Ирины сильно забилось сердце. Сначала ей показалось, что в телеграмме написано «прилетаю», и только немного погодя она заметила круглую букву «о». Радость сразу потускнела, но девушка заволновалась еще больше. Куда же он летит из дома через Киев? Не понятно. Но до четырех оставалось так мало времени. Только бы не опоздать! Скорей, скорей на аэродром! Может быть, он остановится в Киеве хоть на день?

Ирина выбежала из общежития, Быстрее вниз, к площади, там троллейбусы, там такси, скорей!

С низко нависшего январского неба сыпался снег. Порывами налетал колючий холодный ветер. Короткий зимний день угасал.

«Как они приземлятся в такую погоду? — думала Ирина. — Только бы ничего не случилось!»

Троллейбус полз так медленно, что казалось — он тянет за собой какую–то невероятную тяжесть. За широкими зеркальными окнами неторопливо, как в замедленной киносъемке, проплывали дома.

Ирине хотелось крикнуть: «Скорей же, скорей! Ведь я опоздаю! Сейчас прилетит мой любимый! Скорей!»

Но она молчала, сидя на переднем сиденье, и только сжимала руки так, что побелели кончики пальцев.

Наконец троллейбус медленно описал круг, и перед нею встал Киевский аэровокзал. Ирина выпрыгнула из машины и распахнула двери вокзала как раз в ту минуту, когда голос диктора объявлял о прибытии самолета из Донбасса.

Девушка вышла на перрон, всматриваясь в заснеженную даль, и, ничего не разглядев, оперлась на барьер. Ветер, бушевавший над аэродромом, нес с собой целые тучи снежинок, бросал их под ноги и снова вздымал в воздух. Разыгрывалась метель. Как же они сядут?

Но вот послышался гул моторов. Тяжелый серебристый самолет низко прошел над аэровокзалом, сделал круг, и вскоре колеса его коснулись бетона. Мягко покачиваясь на толстых шинах, самолет уже несся по заснеженной земле прямо к Ирине.

Через минуту она увидела Степана Кротова. Он спускался по сходням, глядя в сторону аэровокзала, и, заметив красную вязаную шапочку Ирины, побежал к ней. Как он истосковался, как он ждал этой минуты! Целуя ее влажные холодные губы, он ничего не видел и не мог видеть, кроме этого бесконечно родного и такого радостно–взволнованного лица.

— Куда ты летишь? — спросила девушка.

— В Германию. Там выстроили новый завод, и мы втроем едем делиться опытом.

— Как же вы полетите в такую метель?

— Полетим. А может, не выпустят?

В голосе его прозвучала горячая надежда, но ей не суждено было сбыться.

Самолет простоял всего полчаса. Тридцать минут, за которые надо сказать так много, а с губ слетают какие–то незначительные слова! Крепко взявшись за руки, они ходили по перрону аэровокзала. Ирина торопливо рассказывала о первой сессии, о тренировке, о Максимове, об университете и о подругах.

Мороз все крепчал, ветер бросал в лицо колючий снег, но они не замечали этого. Ничего не существовало для них в эту минуту на белом, занесенном вьюгой, морозном свете.

Но уже гудят моторы самолета, последний поцелуй снежинкой тает на губах — и все. Прошло полчаса. Взмах руки из маленькой дверцы, и уже не видно любимого лица, и медленно трогается с места тяжелая птица.

Вот она берет разгон, взлетает в небо, и только снег вихрится за мощными винтами. Еще секунда, другая — широкие крылья исчезают в непроглядной зимней мгле.

Вера Петровна Карцева, принимая экзамен, молча слушала ответ Ольги Коршуновой и пристально вглядывалась в ее лицо. Она знала от мужа историю с Саввой Похитоновым и дивилась про себя выдержке Ольги.

Последнее время Ольга старалась так заполнить свой день, чтобы не осталось ни одной свободной минуты. Она допоздна сидела в читальне над книгами, тренировалась. Кроме того, она выполняла несколько общественных поручений: она выпускала курсовую стенную газету, помогая Карцеву, вела группу начинающих легкоатлетов, — и все–таки каждый вечер неизбежно наступала та минута, когда приходилось возвращаться в комнату общежития, ложиться в постель и оставаться наедине со своими мыслями. Это было самое страшное.

— Довольно, Коршунова, — сказала Вера Петровна. — Пять.

Ольга вышла из аудитории. Вера Петровна поглядела ей вслед и покачала головой.

В коридоре Ольга остановилась, словно раздумывая, за что же теперь взяться, потом пошла вниз к автомату и позвонила Волошиной.

— Я готова, — прозвучал в трубке глубокий грудной голос актрисы. — Встретимся через тридцать минут в метро на площади Маяковского.

Ольге нравилась точность Ольги Борисовны. Сейчас два часа. Значит, она только что закончила репетицию и ждала звонка.

Девушка вышла из института, добежала до Красных ворот, быстро спустилась в метро и через несколько минут уже была на перроне станции «Маяковская». И как раз в это время на эскалаторе спускалась вниз Волошина. Она еще издали увидела Ольгу и улыбнулась ей: та помахала в ответ рукой.

Они проехали до станции «Сокол», потом вышли на улицу и пересели В автобус; еще полчаса по занесенной снегом дороге — и вот уже за холмом темнеют леса Архангельского. Здесь, в живописном парке, когда–то принадлежавшем князьям Юсуповым, помещался санаторий, а при нем — лыжная база.

— Знаете, Ольга, — говорила Волошина, — я что–то не помню, чтобы Карцев давал кому–либо такую нагрузку. Четыре раза в неделю — в зале. Две лыжные прогулки, один раз каток. Не много ли для нас с вами?

— Не много, — ответила Ольга, — он нас к лету готовит.

— Это я понимаю, только уж очень активно он за нас взялся, маникюр сделать некогда.

— Стоп! Приехали! — Коршунова легко соскочила с автобуса.

Они переоделись в небольшой, жарко натопленной комнате. Казенный красный лыжный костюм был, наверное, гораздо богаче всех собственных, более чем скромных туалетов Ольги, и очень шел ей. Сторож, хорошо знавший Волошину и Коршунову, принес грубые башмаки на толстой подошве — они были закреплены за спортсменками, и никто другой ими не пользовался. Че–рез несколько минут обе Ольги в лыжных костюмах вышли из раздевалки и встали на лыжи.