— А вы сделайте так, чтобы чемпионы лучше учились. Языкознание нельзя сдавать ногами, — — начал сердиться Булаков.

— По–моему, вам следует изменить оценку, — сказала Софья Дмитриевна. — Неудобно, понимаете вы, неудобно!

— Ну, матушка моя, — слово это означало у Будакова крайнюю степень раздражения, — пусть хоть сам министр мне приказывает, а я своей оценки не изменю. Ваша драгоценная чемпионка выучила конспект лекций, а в дополнительную литературу даже не заглянула. За что же я поставлю ей пятерку? А вам, матушка моя, не советую в другой раз вмешиваться в такие дела, ибо выглядит это не очень красиво.

Булаков так яростно сверкнул на Карташ глазами сквозь толстые стекла очков, что ей пришлось сдаться. Что–то сердито пробормотав, Софья Дмитриевна вышла из кабинета декана. Профессор хитро прищурился ей вслед, словно хотел сказать: «Что, съела?» — и появился из–за шкафа.

Тройка в зачетной книжке осталась, и, обвиняя Будакова в несправедливости, Нина несколько дней ходила с обиженным видом. Но на следующем экзамене она снова получила тройку. На третьем ей поставили четверку, на четвертом — снова три. Девушка растерялась. Она привыкла быть первой, непобедимой, — почему же она стала чуть ли не последней на своем курсе? Может быть, профессоров раздражает ее слава, они требуют с нее больше, чем с других студентов? Вот где корень зла!

А как показать отцу такую зачетную книжку? Нет, это невозможно!

Первой на курсе по поводу оценок Нины стала беспокоиться Ирина Гонта. Когда во время сессии на Нину посыпались тройки, она решила поговорить с девушкой начистоту. Разговор этот не мог быть приятным, но это не волновало Ирину.

Как–то под вечер она пришла в университет со стадиона, где группа Максимова проводила тренировку, и в гимнастическом зале увидела Нину. Девушка только что закончила упражнения, которые ей дала Карташ, и теперь отдыхала, присев на длинную низкую скамейку. Яркие лампы горели под потолком. Мускулистый гимнаст делал на перекладине «солнце». Тело его на мгновение замирало, вытянувшись в стойке, затем стремительно падало вниз, описывая полный круг, и снова замирало в мертвой точке.

— Ты где была, Ирина? — спросила Нина, глядя на гимнаста.

— На стадионе.

— В такой холод? Ваш Максимов скоро вас совсем заморозит.

— Ничего, зато к лету будем в форме.

Максимов всю зиму занимался со своей группой не только в зале, но и на стадионе. Он считал, что можно вести тренировку целый год, независимо от погоды.

— Он просто издевается над вами!

— Не думаю. Ты знаешь, что в марте у нас университетские соревнования?

Гимнаст резким движением оторвался от перекладины, коснулся ногами пола и остановился неподвижно, как вкопанный.

— Хорошо спрыгнул, — сказала Нина. — Не на стадионе, надеюсь?

— Нет, в манеже. Тебе тоже надо будет принять участие.

В ответ на слова Ирины Нина только усмехнулась.

— Не собираюсь. Не думаю, чтоб это было интересно.

— Нет, это, вероятно, будет очень интересно, — возразила Ирина. — У нас есть надежда занять первое место по университету.

— Без меня не займете.

— Может, займем и без тебя, но я не понимаю, почему ты отказываешься…

— Эти соревнования не для меня…

— Почему? У тебя будут сильные соперники.

— Не ты ли?

— Нет, я еще не готова.

Ирина произнесла это таким тоном, что Нина ясно поняла: девушка уже думает о победе, готовится к ней. Нине вдруг это показалось ужасно смешным, и она весело рассмеялась, но Ирина не обратила никакого внимания на ее смех и продолжала смотреть на свою собеседницу тем же серьезным, пытливым взглядом.

— Это пустой разговор, — сказала Нина. — Я сейчас готовлюсь к лету, к новым рекордам и не могу тратить силы на такие соревнования.

Ирина помолчала. Ей хотелось наговорить Нине резкостей, но она сдержалась, твердо решив высказать все до конца.

— Слушай, — сказала она, — этот разговор не доставляет мне никакого удовольствия, но раз уж мы начали, надо сказать все.

— Скажи, — серьезность секретаря комсомольского бюро смешила Нину.

— И скажу. Я много о тебе думала и до сих пор так и не понимаю, что с тобой делается. Смотри, у тебя нет близких подруг. Учишься ты на тройки. Ко всем относишься свысока, будто и в самом деле имеешь какие–то необычайные достижения. Теперь отказываешься от соревнований…

— Один рекорд — и ты первая будешь расхваливать меня на всех собраниях.

— За рекорд буду хвалить, а про все остальное тоже не забуду сказать. Но я хотела говорить о более важных вещах. Ты понимаешь, не может человек быть патриотом, любить свою страну, если он не любит своего курса, своего университета, своего города. А ты? Ты ко всему равнодушна, кроме своих рекордов.

— Так я, выходит, не патриотка, не люблю свою родину, не боролась и не борюсь за ее славу? — в голосе Нины звучала обида.

— Подожди, дай мне досказать, — теперь Ирина уже знала, что не поддастся раздражению, не сорвется. — Да, ты занимала первые места, ставила рекорды и решила, что сильней тебя уже никого нет. И перестала работать, перешла к Карташ…

— Потому что Максимов не умеет со мной обращаться.

— Неправда, не потому. Ты перешла, потому что Максимов требует настоящей работы, а не ублажает учеников комплиментами. А у Карташ всем командуешь ты. Нравятся тебе упражнения — делаешь, не нравятся — не делаешь. Ты думаешь, что при такой тренировке у тебя будут рекорды? Сомневаюсь.

В душе у Нины все кипело. Она ведь чувствовала, что Ирина говорит правду.

— А про патриотизм, я недаром заговорила, — продолжала Ирина. — Ставя рекорды, не о родине ты думала, а о собственной славе. Вот будут у нас соревнования, все спортсмены выйдут на старт, а товарищ Сокол не придет. И подумают про тебя студенты: «Она не захотела помочь нам добиться этой маленькой победы, так разве можно на нее рассчитывать? Захочет ли она нам помочь, когда дело дойдет до настоящего боя?»

— Ты говоришь со мной, как прокурор с подсудимым.

— Да ни в чем я тебя не обвиняю. Я только хочу, чтобы ты подумала, каким путем идешь в жизни. Мы уже не дети, нам пора об этом думать.

Ирина говорила уверенно, убежденно.

— Нечего тут думать. Пришла и ни с того ни с сего наговорила мне всяких обидных слов! Теперь наверняка не буду участвовать в соревнованиях. Так и знай! Не буду, вот и все!

— Ты не горячись, а все–таки подумай. Когда–нибудь товарищи непременно спросят тебя: «Почему ты так себя держишь?» Что ты им ответишь?

— Я отвечу делом, новым рекордом.

. — А не мало ли этого?

— Нет. И, пожалуйста, перестань меня воспитывать. Надоели мне твои нотации.

— Ну ладно! Значит, ты не поможешь нам в этих соревнованиях? Что ж, будем рассчитывать на собственные силы.

— На собственные слабые силы, — насмешливо сказала Нина.

— Там посмотрим, какие они.

Нина встала, подошла к шведской стенке, повисла на высокой рейке, выгнулась дугой, потом снова выпрямилась. Она делала упражнения четко, законченно, ловко — сказывалась максимовская школа.

Ирина несколько минут смотрела на нее, потом молча пошла к двери.

— Желаю тебе поставить мировой рекорд на ваших соревнованиях! — насмешливо крикнула ей вслед Нина.

Ирина ничего не ответила. Она пошла в читальню, села к столу и задумалась, перебирая в памяти разговор с Ниной. Может, не следовало и начинать его? Может, она не то говорила ей? Нет, все правильно. Так она чувствует, в это верит, так должна она говорить. Но ведь она комсомольский вожак, а не смогла убедить Нину а своей правоте! И вот теперь Нина не будет участвовать в соревнованиях. Наверное, Ирина чего–то не продумала, что–то не так сделала, не нашла какого–то ключика к этому разговору. Надо сейчас же найти Максимова и посоветоваться с ним. Медлить нельзя!

Ирина бросилась разыскивать Николая Дмитриевича и нашла его на кафедре физического воспитания.

— Что случилось, Ирина? — тотчас же спросил он, увидав выражение ее лица.