Однако ничего изменить нельзя, да и не нужно. Она будет работать одна, она еще добьется новых рекордов, ни с кем не собирается делить свою славу.

Да, рекорды она еще поставит, но сейчас мысль об этом не доставляла ей никакого удовольствия. Впрочем, нечего раскисать. Надо взять себя в руки.

Войдя к себе, в свою тихую комнату, Ольга Борисовна села к зеркалу и прислушалась. Ни звука. Не слышно даже сонного дыхания бабы Насти на кухне. Хоть бы кто–нибудь позвонил по телефону. Нет, наверное, сейчас уже никто не позвонит.

Ольга Борисовна поглядела на себя в зеркало. Утомленное, озабоченное лицо. Разве можно в таком настроении играть Любовь Яровую? Она провела пальцами под глазами — да, тут уже появляются морщинки…

Она умылась, разделась и легла в постель, с наслаждением ощущая прохладу крахмальной простыни. Заснуть бы сейчас, и прошло бы это тяжелое настроение, а завтра снова все будет хорошо.

Но сон не приходил, и на вопрос «почему возле тебя никого нет?» никак не удавалось найти ответ.

В один из таких вечеров ей позвонил Севочка Барков, и актриса даже обрадовалась этому звонку — пусть приходит, все–таки веселее говорить с ним, чем одной мучительно искать ответы.

Писатель Анри Шартен жил в Париже на тихой, малолюдной улице Гренель, недалеко от советского посольства. Небольшой домик, отделенный от улицы высокой узорчатой чугунной решеткой, утопал в густой зелени старых грабов. В Париже еще можно встретить такие уединенные, словно изолированные от всего света старинные особняки, от которых веет спокойствием и довольством; кажется, будто в их двери никогда не входила ни первая, ни вторая мировая война. Они словно еще живут в середине прошлого столетия и всем своим видом как будто говорят: «Вот, смотрите, как хорошо и спокойно умели жить когда–то люди, не то что в ваше сумасшедшее время».

На этот раз Шартен вернулся домой не в духе. Поездка в Берлин не принесла ему никакой радости. И не премьера испортила ему настроение, а последний разговор с генералом Стенли, оставивший такой неприятный осадок. Во–первых, он, Шартен, не привык писать по чьим–либо заданиям, во–вторых, он почти убедился, что русские не хотят войны, в-третьих, будь они прокляты, эти пьесы, никогда не знаешь, во что их превратит театр, в-четвертых…

Словом, у Шартена было немало поводов для раздражения, когда он вместе с Шарлем вышел из машины на улице Гренель и увидел с детства знакомые завитки чугунной ограды. Нет, все то, что вызывало у него недовольство, должно остаться здесь, на тротуаре. Сейчас появится экономка Лили Буше, стукнет чугунная калитка, и исчезнут все неприятности, пережитые в Берлине. В дом он их не пустит.

Шартен так и сделал. В сердцах он так громко хлопнул калиткой, что даже шумная Лили Буше взглянула на него с удивлением. На этот раз, вопреки обыкновению, она не выразила никакой радости по поводу возвращения хозяина и не сказала, что после каждой поездки он все молодеет и молодеет.

Шарль, ничего не заметив, сейчас же приказал Лили приготовить ему мундир, так как сегодня вечером он должен был явиться в полк. Шартен же увидел в поведении Лили недобрый знак, и покой маленького домика показался ему не таким уж надежным. Такого с ним еще не бывало — он привык возвращаться к себе домой как в неприступную крепость.

Шартен сразу прошел в ванную, вымылся и через полчаса уже сидел за столом. Обстановка в кабинете была старомодная, но Шартен не собирался ее обновлять. За этим старинным, времен Людовика Четырнадцатого, бюро сиживали отец и дед Шартена. Как же можно с ним расстаться? Диван, правда, немного узковат, но с ним связано множество воспоминаний. Книги, расставленные задолго до первой войны в старых шкафах, сделанных еще дедом Шартена, было бы просто преступлением переставлять в другое место. На дверцах этих редкостных шкафов были вырезаны барельефы — портреты французских писателей от Корнеля до Мопассана. А разве эти кресла, на которых так удобно сидеть и спать, не заслуживают благодарности только потому, что они вышли из моды? Даже эти бра, от тусклого света которых кабинет кажется мрачным, и те пусть остаются на своем месте.

Шартен плотнее запахнул на себе халат, с удовольствием ощущая его тепло, и принялся за разбор почты. Пересмотрев конверты, он отложил письма в сторону. Слишком много писем и среди них ни одного интересного — он прочтет их завтра. А что пишут в газетах? Шартен взялся за газеты.

Ну что ж, генерал Стенли оказался прав — во Франции о славе писателя Шартена кричали не меньше, чем в западном секторе Берлина. Пьесу его расхвалили так, словно рецензентам было щедро заплачено. Содержание пьесы пересказывалось много раз, мощь англо–американской армии превозносилась до небес и непременно со ссылками на метра Шартена.

В кабинет вошел Шарль, уже успевший переодеться в новенький лейтенантский мундир. Он был очень красив в военной форме со всеми своими нашивками и шевронами. Шартен с удовольствием смотрел на сына. Быть может, когда–нибудь он дослужится и до генеральского звания. «Генерал Шартен» — это звучит неплохо.

— Не знаю, удастся ли мне сегодня вернуться домой, — сказал Шарль, протягивая на прощанье руку отцу.

— Ну что ж, — ответил Шартен–старший, ощущая сильное пожатие руки сына, — только не слишком преувеличивай мой успех, когда будешь рассказывать про Берлин.

— Это уж мое дело, — лукаво усмехнулся Шарль. — У меня есть что рассказать о Берлине, и в этом рассказе ты займешь не последнее место.

— И когда будешь рассказывать, не очень много пей за здоровье отца, тебе еще рано брать большой разгон, — продолжал Шартен.

— Ладно, — уже совсем весело сказал Шарль, ясно представив себе ожидавшую его встречу с товарищами, затем по–военному отдал честь, стукнул каблуками и вышел из кабинета раньше, чем отец успел дать ему еще какое–нибудь наставление.

Шартен с деланой улыбкой проводил глазами его по–мальчишески тонкую в талии фигуру и снова застыл в своем кресле.

В дверь постучали. Шартен за долгие годы успел изучить не только стук, но и каждый шаг Лили Буше. На этот раз стук его несколько удивил.

— Войдите, Лили, — откликнулся он.

Лили Буше, высокая, статная женщина с сильными руками, могучим бюстом и зычным голосом, шагнула в дверь, сделала три шага и стала, как по команде «смирно». На ней было черное шерстяное платье, которое она надевала только в официальных случаях. Весь ее вид, подчеркнуто строгий и деловитый, предвещал серьезный и важный разговор. Шартен с интересом воззрился на Лили.

— Я пришла к вам, мсье Шартен, — заговорила она своим низким голосом, — чтобы предупредить о своем уходе из вашего дома.

От волнения она говорила почти басом, но Шартен не обратил на это внимания–его слишком поразили слова Лили.

— Что случилось, Лили? — закричал он. — Что за нелепые выходки? Какая вас муха укусила? Замуж собираетесь, что ли?

Экономка выдержала долгую паузу.

— Случилось не со мной, а с вами, мсье Шартен, — медленно сказала она, глядя прямо в удивленное, испуганное лицо своего хозяина. — Ваше поведение лишает меня возможности оставаться в этом доме.

— Ничего не понимаю! — растерянно произнес Шартен. — Вы не можете высказаться яснее?

— Могу, — твердо сказала Лили, — и не только могу, но и должна. Вам следует знать, что с тех пор, как вас начали расхваливать в газетах, я стала посмешищем для всех, кто знает, у кого я служу.

Шартен широко раскрыл глаза. Лили продолжала:

— Вы написали пьесу, мсье Шартен, ее поставили в Берлине, а в этой пьесе нет ни слова правды. Все мои знакомые называют вас теперь лгуном и американским подлипалой и спрашивают, завели вы уже себе флаг со звездами и полосками, чтобы, не дай бог, не опоздать вывесить его, когда американцы объявят Францию Америкой, и выучили ли вы «Янки–Дудль», чтобы спеть для такого торжественного случая. Вот что про вас говорят, мсье Шартен.

— Лили, — возмутился Шартен, — уверяю вас, все это клевета, люди завидуют моему успеху…