После занятий Нина никакой нагрузки не почувствовала. Не было того блаженного ощущения легкой, усталости, когда каждый мускул как бы говорит: «Да, я хорошо поработал, я сильный, я не подведу».

Девушку это встревожило.

— Я совсем не устала, Софья Дмитриевна, — сказала она.

Карташ только пожала плечами.

— Это тебе после максимовской каторги кажется, — ответила она, — а давать большую нагрузку, переутомлить организм, тратить всю энергию на тренировку и приходить к соревнованиям усталым я не позволю никому. У меня этого не будет. Я теперь отвечаю за вас. Можешь не волноваться, — уверенно добавила она, — мне твои рекорды нужны не меньше, чем тебе.

Ответ показался Нине убедительным. Кроме того, ей всегда хотелось верить тому, что приятнее, легче и спокойнее. И девушка поверила или сочла за лучшее поверить.

А в конце занятий в зале появился молодой человек в блестящей кожаной куртке. Фотоаппарат казался приросшим к его глазу — корреспондент на весь мир старался смотреть только через видоискатель.

— Рад познакомиться, — сказал он, пожимая руку Нины. — Очень хорошо, что товарищ Карташ пригласила меня именно. Какие у вас планы? На какие достижения вы рассчитываете? Поверните голову к вашему тренеру. Так, прелестно. Этот снимок будет называться «Мастер спорта Нина Сокол разрабатывает с тренером Софьей Карташ планы штурма мировых рекордов». Не возражаете? Благодарю вас. Всего доброго!

На больших листах ватманской бумаги уже вырос просторный стадион. На его высоких трибунах, широким кольцом охватывавших футбольное поле и беговую дорожку, могло разместиться несколько десятков тысяч зрителей. Раздевалки, душ, комнаты отдыха — все предусмотрел архитектор в своем тщательно и любовно обдуманном проекте.

Рихард Баум не сомневался, что проект стадиона — его творческая удача. Истинный художник, актер или архитектор должен всегда в глубине души знать настоящую цену своей работы, и такая оценка редко бывает ошибочной. Другое дело, что художники, даже самые талантливые, редко высказывают сокровенные мысли о своей работе.

Да, проект сделан хорошо. Завтра его будут обсуждать у бургомистра Большого Берлина. Баум выслушает замечания, сделает поправки (он знает наверняка, что их будет немного), и на Мартианштрассе начнутся работы.

Этот стадион необходимо открыть к началу международных студенческих соревнований, которые состоятся в июле. Сейчас конец декабря, на улицах Берлина порою лежит, не тая, снег. Остается ровно полгода. Пока рассмотрят и утвердят проект, пока отпустят деньги и завезут материалы, пройдет еще месяца полтора–два. Значит, на всю работу — на очистку огромной площади, заваленной обломками разрушенных зданий, на строительство стадиона, трибун и всех помещений — остается четыре месяца, сто двадцать дней. Эти сто двадцать дней сильно беспокоили архитектора. Для такого строительства срок неслыханно малый. Неизвестно, на что рассчитывают товарищи из магистрата, так поздно давшие задание приступить к разработке проекта. Рихард Баум — не начинающий архитектор, у него уже есть некоторый опыт в строительстве, но такой быстрой работы даже представить себе невозможно. Одной земли надо вынуть несколько сот тысяч кубометров.

Бережно перебирал Рихард большие листы. Солнце широким потоком вливалось в огромное окно мастерской, и лучи его были ощутимы, упруги, словно нечто материальное. Баум поглядел в окно. С востока на запад тянулись высокие дома. В нескольких местах виднелись стрелы подъемных кранов. И в этих стройках есть доля труда Рихарда Баума, и ему приятно сознавать это. Когда видишь здания, выстроенные по твоим проектам, невольно охватывает ощущение вечности всего земного.

Но строить стадион еще радостнее, чем обыкновенный дом. Это прекрасное сооружение будет посвящено молодежи и назовут его «Стадион Мира», ибо с такой мыслью создавал свой проект Рихард Баум.

И вот теперь перед ним лежит проект нового стадиона. Все ли он предусмотрел, обо всем и о всех ли подумал? Надо сделать так, чтобы на стадионе было хорошо и спортсменам, и зрителям, и обслуживающему персоналу.

В мастерской зазвонил телефон.

— Алло, Баум, — послышалось в трубке. — Вы, ко нечно, меня не узнаете. Это говорит Майер, Эрвин Майер.

— Откровенно говоря, не узнал и никак не ожидал слышать вас, — ответил Баум. — Вы давно вышли?

— Откуда?

— Из тюрьмы.

— Ха–ха–ха! — смех Майера прозвучал довольно искренне. — А вы не изменились, Баум, все шутите!

— Я вовсе не шучу.

— Тогда я вас не понимаю. Я и не был в тюрьме.

— Странно.

— Ну, довольно, хватит меня смешить. У меня к вам важное дело. Необходимо вас повидать.

— Пожалуйста, приезжайте.

— Я бы приехал, но мне не хотелось бы слишком часто бывать в вашем секторе.

— Это совершенно безопасно.

— Знаю, но есть люди, с которыми я не желал бы встречаться.

— Все ясно, — сказал Баум. — Так чего же вы хотите?

— Правда ли, что вы пробежали сто метров за десять и шесть десятых.

— Правда. Вы хотите, чтобы я поделился опытом?

— Вовсе нет. Опыта и у меня самого достаточно. Разговор куда серьезнее. Приезжайте ко мне на Олимпийский стадион.

— У меня нет западных марок. Что ж, я от Потсдаммерплатца до стадиона пешком поплетусь?

В западном и восточном секторах Берлина были в обращении разные деньги, и, чтоб ехать на запад в метро или трамваем, приходилось брать один билет на восточные, а другой — на западные марки.

— Я пришлю за вами машину. Вы меня не подведете?

— Нет, я никого не боюсь встретить ни в каком секторе Берлина.

— Хорошо, через полчаса машина будет у вас..

Любопытно, зачем понадобилось Майеру вспоминать это старое знакомство? Познакомились они давно, еще во время войны, когда Майер командовал спортивными колоннами на парадах фюрера. В этих колоннах ходил и Баум, но он этого не скрывал, да, собственно говоря, и скрывать–то нечего! Тогда ведь всех студентов одевали в спортивную форму и гоняли по плацу до тех пор, пока не выучивали маршировать на прусский манер. После этого их выпускали на парад. Интересно знать, какими парадами командует теперь Майер? Во всяком случае, надо поехать посмотреть, что делается сейчас на Олимпийском стадионе.

Рихард отлично понимал, что едет в осиное гнездо и вряд ли можно надеяться, что в окружении Майера он встретит много друзей. Поэтому следовало принять кое какие меры предосторожности. Он зашел к товарищам, работавшим в соседних мастерских, и рассказал о разговоре с Майером.

— Я не думаю, чтобы они устроили тебе какую–нибудь пакость, — сказал архитектор, вместе с которым Баум планировал квартал. — Не посмеют. Поезжай, посмотри, что там делается.

Вскоре пришла машина, и Баум поехал.

Путь их лежал с востока на запад, через Унтер–ден–Линден, Бранденбургские ворота, мимо рейхстага и памятника бойцам и офицерам Советской Армии, все прямо, никуда не сворачивая, длинной улицей, которая называется сначала Шарлоттенбургским шоссе, а потом Бисмаркштрассе, до высокой башни радиостанции, стоявшей слева от Олимпийского стадиона.

Майер ждал Баума, прогуливаясь по широкой асфальтовой дорожке, ведущей от ворот к трибунам. Ярко светило холодное зимнее солнце, пощипывал легкий морозец, посеребривший все вокруг прозрачным голубовато–белым инеем. Иней был всюду — на асфальте, на бетоне трибун, на замерзших кустах увядших астр.

Несмотря на мороз, Майер, как бы желая доказать, что он еще молод и превосходно закален, вышел встречать гостя с непокрытой головой, в одном свитере, расшитом китайскими драконами. Лицо его сияло самой дружеской приветливостью. Нельзя было не улыбнуться в ответ на его обаятельную улыбку.

— Очень рад вас видеть, Баум, — заговорил Майер, придав голосу выражение искренней радости, — а когда вы узнаете, для чего я вас пригласил сюда, то, наверное, не будете жалеть, что потратили время на поездку.