Но Иван Петрович до сих пор отчетливо помнит тот вечер, когда он наконец отважился сказать девушке, что любит ее. Сказал и тут же пожалел об этом — такое страдание увидел он вдруг в глазах Ольги. Ей было тяжело причинить боль своему другу, но разве могла она поступить иначе?

Они сидели на пригорке стадиона, над зеленым полем, освещенным лумами заходящего солнца, — там, внизу, Петр Волошин учился брать старт стометровки.

Иван Громов признался ей во всем.

Осторожным и ласковым движением Ольга взяла его за руку.

— Прости, Иван, но уже поздно говорить об этом.

— Почему?

— У нас с Петром будет ребенок, мы давно уже поженились.

Это было тяжким ударом. Друг женился, не обмолвившись об этом ни словом! Иван Громов нашел в себе силы поздравить Ольгу.

Некоторое время он старался избегать своего счастливого друга, но в больницу за Ольгой и ее сыном они поехали вместе.

Прошло немного времени, и обоих зачислили в танковое училище. Ольга уехала в Москву и поступила в театральный институт. Жизнь шла, чудесная, мирная, незабываемая. Потом громом ударила война, и им уже не пришлось встретиться втроем.

Иван Громов вернулся из Берлина в Москву, а Петра Волошина похоронили возле города Лукац–Кройц, на прежней границе Польши и Германии.

Громов снова встретился с Ольгой сразу же после окончания войны. И, увидев ее, понял, что когда–нибудь не выдержит и опять заговорит о своей любви. Как ни строго запрещал себе это Громов, все–таки однажды он не удержался и сказал. И вышло все так, как он представлял себе в долгие часы раздумья и сомнений.

— Прости меня, — ответила Ольга, — я тебя очень люблю, ты постоянный друг, но женой твоей я не буду. Никогда я больше не выйду замуж.

Она произнесла эти слова очень просто, но Громов понял, что решение ее бесповоротно. Она не могла представить себе кого–нибудь на месте Петра.

— Ладно! — уже второй раз в жизни смирился Громов. — Что ж будет дальше?

— Остается только дружба, — попробовала улыбнуться Ольга…

И дружба действительно осталась. Громов часто бывал у Ольги, приходил веселый, какой–то очень подтянутый, и его появление всегда действовало успокаивающе. Он больше не заговаривал о любви — с годами чувство его становилось не таким горячим, а потом и в самом деле превратилось в дружбу.

— Ну, докладывай, — глубоко затянувшись дымом, сказал Громов, — только, знаешь, покороче, а то у меня мало времени.

Ольга Борисовна улыбнулась и стала рассказывать обо всем подряд, начиная с первого дня соревнований и кончая заключительным митингом на стадионе.

— У Ольги Коршуновой какие результаты? — вдруг спросил Громов.

Вопрос не понравился Волошиной, и это не ускользнуло от подполковника. Однако он ничего не сказал, ожидая ответа.

— Ольга метнула на один метр четыре сантиметра ближе.

— Не так много, — думая о своем, произнес Громов.

— Да, немного, — подтвердила Волошина. — Но из этого еще рано делать выводы-Она понимала, что Громов отгадал ее тайные мысли — больше того, разобрался в них так, как не сумела бы разобраться она сама, и это раздражало ее. Если Громов еще вздумает читать ей нотации, придется попросту выставить его вон, — быть может, шутливо, но очень решительно.

Но Громов и это понял без слов, потушил папиросу и улыбнулся.

— Очень возможно, что я не понимаю. Который час? О, уже пора! Ну, поздравляю тебя еще раз и желаю новых рекордов, а главное — крепких нервов. Для рекордов нервы — первое дело, это еще академик Павлов говорил. Ну, будь здорова! Я пошел. Понадоблюсь, звони, кажется, на ближайшее время командировок не предвидится.

Они попрощались, и Ольга Борисовна вернулась в комнату, очень недовольная собой. Впрочем, обдумывать этот неприятный разговор было некогда — снова раздался звонок, и вошел Федор Иванович Карцев, тренер и наставник целого поколения советских спортсменов.

В двадцатых годах он и сам был спортивной знаменитостью, и его имя часто встречалось в газетах рядом со словом «рекорд». Но в тот год, когда Ольга вышла на зеленое поле харьковского стадиона «Металлист», Карцев впервые не выступал в соревнованиях на первенство Советского Союза, и звание чемпиона по метанию диска перешло к другому спортсмену, гораздо моложе его. В тридцать четыре года Федору Ивановичу пришлось выбирать иной путь в жизни, и он не колебался ни одной секунды. Учиться никогда не поздно, даже в тридцать четыре года. Карцев поступил в Институт физкультуры, сел на скамью рядом с восемнадцатилетними юнцами, благоговевшими перед известным спортсменом, и стал учиться упорно, самозабвенно, так, как умел отдаваться делу только он. За его плечами, как резервное войско, стоял огромный опыт. В спорте для него не существовало никаких тайн.

Карцев окончил институт за два года до войны, еще через год защитил кандидатскую диссертацию, всю войну провел на фронтах и, вернувшись, снова взялся за прежнюю работу. Прошло немного времени, и он стал называться профессором Карцевым. Ученое звание и степени ничуть не изменили его. Несмотря на солидность, в душе он оставался все тем же юношей–спортсменом, настойчивым и работящим. Разве только с годами он научился лучше понимать людей, причины их поступков, поражений и побед.

Тренером Ольги Волошиной он стал после войны. Волошина отлично сознавала, что своими последними рекордами она обязана ему, профессору Карцеву, и его методу тренировки. Она нисколько не скрывала этого и называла его «отцом всех рекордов». Карцев при этом что–то смущенно бормотал, поглаживая свои коротко остриженные, тронутые сединой, словно инеем, волосы.

Уже немного располневший в свои пятьдесят пять лет, он еще и сейчас поражал легкостью походки и необычайной пластичностью движений, которая порождается силой и умением владеть каждым своим, даже самым маленьким и незаметным, мускулом. Эту пластичную силу, умение в совершенстве владеть своим телом Карцев старался воспитать у своих учеников и учениц, из которых самой талантливой была Волошина. Она испытывала к Карцеву глубокое уважение, но втайне чуть–чуть побаивалась его. Что вызывало этот страх, она и сама не могла понять, но ей становилось очень не по себе, когда глаза тренера смотрели на нее из–под кустистых седых бровей холодно и серьезно. В такие минуты ей хотелось провалиться сквозь землю, и это было странно — она, почти сорокалетняя женщина, известная актриса, робеет от взгляда пожилого и на вид очень добродушного человека!

Карцев знал Ольгу Волошину, пожалуй, лучше, чем она сама себя, ибо, работая со спортсменом, он всегда изучал его так, как можно изучить собственное дитя. Он знал про своих воспитанников все — особенности характера, склонности, мельчайшие подробности их жизни, самые незначительные неприятности, самые скрытые возможности. Спортсменам была хорошо известна его прямота, резкость и нетерпимость к малейшей небрежности в тренировках.

— Ну, поздравляю вас с рекордом! — широко и ласково улыбнулся Карцев, расставляя руки так, словно собирался обнять Волошину.

— Так жаль, что не было вас, Федор Иванович!

— Ничего, поеду в следующий раз. Максимов был там?

— Был.

— Значит, все хорошо, было с кем посоветоваться. Почему так отстала от вас Коршунова? Я думал, она подойдет ближе.

У Ольги Борисовны вырвался невольный жест досады.

— Опять Коршунова! Нервничала. Я пробовала ее успокоить, но у нее еще нет опыта участия в таких соревнованиях.

— Понятно. Ну что ж, завтра на стадион? Коршунова может в обычное время, а вы?

— Я не знаю, будет ли совпадать теперь мое время с Коршуновой, — сдержанно ответила Волошина — Понимаете, у нас начали готовить новый спектакль…

Она могла и не говорить этого. Карцев все понял, наклонил свою седую, стриженную под низкий бобрик голову и долго молча смотрел на блестящий коричневый паркет.

— Значит, и вас это коснулось, Ольга Борисовна? — спросил он с некоторой грустью и разочарованием. — А я думал, минет вас чаша сия.

— О чем вы говорите?