Мартемьяново Ветра зелёный шквал ринулся и – пропал. Майская ветка вьюжит, словно опять зима. И облаков кайма осеребрилась вчуже. Точно из погребца, тёмный, в отлив свинца, голубь в алтарной нише крыльями зашуршит, в сумраке зарябит, вылетит в брешь на крыше. Пёстрый сухой помёт. Змеем сюда ползёт ладан с колхозной сотки. Местная ребятня спрашивает огня и предлагает водки. Как от гнилья в пруду или огня в аду, идет мороз по коже… Сколько уже годин Ты здесь совсем один, Нерукотворный Боже! 1978 «В густоморской листве…» В густоморской листве густо красна рябина самых простых кровей. Просека и трясина. В хвойных, не обессудь, мы оказались лапах. Весь комариный путь по большаку на запад, за ворот пришлецу ссыпав сухую хвою, вот и пришёл к концу, если не к аналою. «Первый… один… родной…» Высь с реактивным гулом. И – провела рукой по волосам и скулам. Осени тёплый прах, преображённый в слово, вновь на твоих губах. Груздево и Дюдьково, 1978 Осень 1978 года I …ближе к милому пределу П. 1. Вера, Надежда, Любовь Бабьего лета отеческий лик. Штрифель в холщовом кармане. Красно-зелёный кленовый плавник поутру выплыл в тумане. Нищий сидит у церковных ворот к мелу спиной, подбородком вперёд. Видят насквозь ледяные глаза. Вылинял ворот рубашки. К сальной подкладке его картуза весело липнут медяшки. С шишечкой чёрной резины костыль. Псевдоплодовой отравы бутыль. …Это, должно быть, сама благодать — луч на надвратной иконе! Бабки к ограде пришли торговать астры и сливы в бидоне. Тает холодная слива во рту. Крепнет малиновый звон на лету. 30 сентября 2 На Никольском погосте в ограде вязью значится «Регент Машков». В глянцевитом земля листопаде от кленовых красна гребешков. Точно в махом разбитой копилке, перед нищим с грошами картуз. – Парень, парень, сходи за бутылкой! — Побегу и скорее вернусь. …Хорошо нам на родине, дома, в сальных ватниках с толщей стежков! Верно, чувствуем – близится дрёма та, в которой и регент Машков. На ветру отсыревшие спички инвалид прикрывает рукой. По округе стучат электрички: упокой, упокой, упокой. 3 Безнадёжно в осенние дни пахнет яблочной гнилью вино. Алый панцирь кленовой клешни, как холстину, топорщит окно. Краснопёрая севера темь! Кто из русских не хочет того, чтобы не было больше совсем ничего, ничего, ничего. Подстригает стога под горшок ветер, литшку хватив по пути. В Емишёво дорога, дружок, стала жижей, и нам не пройти. Только сразу заплывший чертёж сапогом на раскисшем песке… Только тянущий жилы галдёж журавлей в предотлётной тоске! …Всё отдать за понюх табаку — землю, волю, судьбу и фиту, и лежать на печи на боку с кочерыжкою зайчьей во рту. 4 В край киреевских серых зарниц, под шатёр карамазовских сосен, где Алёша, поверженный ниц, возмужал, когда умер Амвросий, исцелявший сердца на крыльце, ибо каждое чем-то блазнится, куда Лев Николаич в конце то раздумает, то постучится, – я приехал в октябрьскую мгу посидеть наподобье калеки у руин и никак не могу приподнять задубевшие веки. …Надо встать, да пойти, да купить настоящей отравы бутылку, карамельки какой закусить, чтобы стало лицу и затылку сразу весело, жарко. А то в шарф упрятать простывшую выю. Всё я думаю: братья! За что изувечили нашу Россию? 5 Небо рыхлое тёмное, точно ямы во льду. Даль земная огромная, вся она на виду. От рябины с оскоминой лает рыжий трезор. Путник в ризе заплёванной входит в оптинский бор. Страстотерпцу мерещится вразумлённая Русь. В старке ивовой плещется подмерзающий гусь. Птица глупая серая, в Палестину лети, где кончаются, веруя, человечьи пути. Там, где самая строгая служба ночью и днём, – Ждите нашего Гоголя! — крикни с лёта в проём. |
