II Он возвратил значенье слову. Её душа легла в основу вещей, классических теперь. Ночного неба воздух сжатый. Родной земли пустырь богатый… И в мирной жизни – вкус потерь. III В её зрачке сверкнула рысья риска, и сердце билось слишком горячо. Он над своим столом склонился низко, свёл пальцы в горсть, потом размял плечо. И лишь когда окончилась работа, когда совсем глаза закрылись те, свои земные оборвав тенёта, они соединились для полёта… Так пустота летела в пустоте. 1974 «Голубая косилка при входе…» Голубая косилка при входе. Не разбейте о притолку лбы. Солея в голубином помёте; золотые осколки резьбы. Полустёрта сусальная фреска. На апостоле копоть и гарь. Заржавела на петлях нарезка. Некрещёные входят в алтарь. Сквозь проломы небесное тесто вяжет отблеск огня своего. Это Богом забытое место было некогда храмом Его. А теперь мы сквозь ветхие мрежи наобум отпускаем судьбу… Но зачем, Иисусе, и где же хочешь слышать Ты нашу мольбу? 1975 Рыбак Рыбак, надеясь на улов, силки сетей забил в колодки и до утра сидеть готов в ребристо-влажном чреве лодки. Его замшелая фелонь, как видно, не имеет сносу, когда под красную ладонь он подставляет папиросу. …Но вот качается гамак с большим и белым телом щуки. И счастлив сумрачный рыбак, сжимая ей на жабрах руки! Не думаю, что я добрей, когда тебя ищу и кличу, а отзовёшься – поскорей спешу вернуть свою добычу. Голодных чаек хищный гам и огоньки-сороконожки. И в темноте по берегам всё реже светятся окошки. 1975 Диптих 1 По настилу таёжного мха скорым шагом я вышел – к поморью. Сталь морская не знает греха. Сеет дождь по лесному подворью. За осокой на чёрном бревне папироской сырою балуюсь. От черники все пальцы вчерне. Чайка вскрикнула на валуне. Я ещё и люблю, и волнуюсь… 2 Осока по пояс. Болотная хлябь. Осеннего неба холщовая рябь распорота острым лучом до конца и сразу зашита иглой из свинца. Ещё с полминуты мы видим стежки, чуть розовы их бахрома, гребешки, но так молода, верно, ткань в небесах, что шрам заживает у нас на глазах. Не то наше сердце и наша душа: не пользуя нить и иголку, они выздоравливают не спеша, их раны открыты подолгу. 1975 «Дольним стараниям наперерез…»
Дольним стараниям наперерез души усопших манят с небес: – Эй, поднимайтесь сюда по холмам, блудные, что вы замешкались там? По миру, по миру, по миру – к нам. И на игольчатой белой заре очи в слезах обращая горе́, наши ответствуют во плоти: – Мы в пути. 1975 Окраина 1 Этот свет фонарей в молоке освещает ни много ни мало: неживые часы на руке, на снегу воробья налегке у дымящихся свалок. Во – живём, ни туда ни сюда, замурованы в общем. Вынимаем с трудом невода, а когда и совсем без труда, на удачу не ропщем. Перекрёсток. Плакат на щите с бородатыми только. Даже рады своей нищете. Даже сладко, что горько. Сыроватый табак да винцо в подворотни темнице. Но подмена – она налицо, посмотрите на лица! Потому и смеёмся вот так: «с потрохами запродан», что последний решающий знак с неба наземь не подан. 2 Поверх неопрятной побелки графлённые дёгтем дома. Там прыгают тени, как белки, там падает в венчик горелки сухих папирос бахрома. Сквозь комнату движется Лета, дверь выдранным дразнит крючком, и зеркало, спутник поэта, стекает продольным сучком. Так страшно, как будто остался до смерти какой-нибудь час, а ты ещё не причащался, для мира ещё не погас. Сегодня пенаты родные, тепло человеческих гнёзд… Но выше – уже не чужие, зазывные россыпи звёзд. |
