В лжеучении Толстого

есть над чем всплакнуть,

от Козельска до Белёва

коротая путь

с тенью оптинского бора,

где одно в одно:

ребятни патлатой свора,

ругань да вино.

Ужас вместо русской чести

побелил кулак —

только вспомнил шелест жести,

храмин сбитый праг

и ломоть, подобный глине,

из которой плоть…

Сколько зла в своей святыне

попустил Господь!

Наметало кленовых стожков

с веток, свищущих, как кнутовища.

Коля Воронов. Регент Машков.

По соседству кресты и жилища.

С благовестом милеет лицо

за оградой юродки счастливой.

В стороне заросло озерцо

камышами с каурою гривой.

…Перелётная утка крылом

расплескала осеннюю старку.

Но когда б я сидел за столом,

мне хватило б на целую чарку,

что наполнена по ободок

на расшитом крестом полотенце…

Я бы, выпив её за глоток,

помянул старика и младенца!

Каурым перелеском сшитое,

жнивьём ершащееся поле.

Знать, Подмосковье самовитое

печётся о своём престоле.

Покров с надвратными иконами

зарю встречает властным звоном,

плывущим над погостом с клёнами,

и мне б хотелось на котором

однажды лечь под свежей пахотой,

пока её не смёрзлась проба,

чтобы у паперти распахнутой

стояла твёрдо крышка гроба.

…Но идущим путями скользкими

невместно и мечтать об этом.

Не стоит кладбища Никольского

не брезгающий белым светом.

За верную измену родине

взамен широких листьев с веток

ему махровых черносотенных

на крест навешают виньеток.

Это – когда опять без угла,

а дело вовсю к зиме.

Электричка клацнула и ушла,

нас утонив во тьме.

Ещё в пути человек простой

всё угостить хотел,

да я в ответ мотнул головой:

не буду, дескать, – говел.

На полустанке ледок и слизь.

Пришлось его довести:

– А ну, браток, на скамью садись,

а я побежал, прости.

…По чёрным путям к любимой своей,

где её отец-инвалид

из суток в сутки на койке спит,

где венчик газа всю ночь горит,

но стоек сквозняк с полей.

Первый снежок завсегда служил

ссыльному для охот.

Наливки няниной заложил,

вскочил в седло и – вперёд.

Под небом дымчатым с бирюзой

лицейский аллюр… А тут

скорее сам бежишь от борзой,

слыша спиной: ату!

Не разбирая, где топь, где мрежь,

где лес, а где городская муть,

и сорок вёрст пробежишь, допрежь

найдёшь – у кого стрельнуть.

…И всё угадывая в пути

не просто смерти грядущий час,

а миг, когда пригласят пройти

иль дотянут блатную козу – до глаз.

Забудь, чего я тебе скажу.

А не забудешь – что ж.

Я сам, что тать, по ночам дрожу

и выкрикну первым: ложь!

Заворожённо с дубовых крон

рушится ржавый лист.

Пустого храма щербат пилон.

Ветра холодный свист

по-уркаганьи прилип к лицу.

Ухватчив сухой репей…

Здесь бы повёл я тебя к венцу

мимо живых ветвей

во дни – как ладан катил слои

к оперенью свеч, за которым Спас.

Чтоб отец, и мама, и все твои…

Далека дорога обратно; и —

на заре ободок у глаз.

В чужом дому. Книгу возьму

(а дело к зиме – беда!)

– или слово не по уму,

или белиберда.

Посеребрён вдалеке лесок,

и обесчещен храм.

Как ржав кирпичный его песок,

когда долетает к нам!

…Скоро за раму сала кусок

повесит добряк-отец.

И будет синица его – цок, цок,

пока не склюёт вконец.

Но в эти дни уже тут с тобой

не просыпаться мне.

А где-нибудь с больной головой,

с монеткой (а на пивко) сырой,

с зимним бельмом в окне.

Наша рана будет долго жить,

осень вянуть и метель кружить.

Всё трудней встречаться стало нам,

прятать сердце по чужим углам.

…Точно издыхающий дракон,

дерево чернеет. Вороньё

налетает и со всех сторон

(как любил я слабое… твоё…)

– плоть его терзает и клюет.

И напрасно в ветви небосклон

заливает тёмно-карий йод!