Юрий Кублановский Избранное © ООО «Издательство «Эксмо», 2023 На этюдах Дворы безлюдные. Замшелые дрова. Лицо и руки вымочила морось. Окрестный лес блестит, как конский волос, болотная поломана трава. Приятель мой в тяжёлых сапогах с этюдником в руке по грязи скачет. И церковь разорённая маячит, чуть видимая в четырёх шагах. Сельхозмашины остов голубой навстречу людям выгибает шею. Ты зябнешь, друг. Я тоже холодею. И одиночеством насытился любой. Лесной мираж напоминает быль. Когда по ватману плывут, щетинясь, ели, как утешают нас размывы акварели плюс два стаканчика и красного бутыль! 1969 Ночь в Останкине Клумб взошедшая маками пашня. Ртутно блещет сырая листва. Вдалеке огоньки телебашни, словно маленький дом божества. Где-то узник ложится на нары, где-то птица уснула, а тут сплошь и рядом влюблённые пары не решили, где ночь проведут. Перед ними судьба свои карты не раскрыла ещё до конца. Знайте, юные дамы и барды, если в вас не остыли сердца, не помогут вам куртки с кистями, ливень вымочит ложе травы… Прижимаясь друг к другу телами, постепенно расстанетесь вы. Знай, любитель гитарного звона, от тебя в предыюньскую ночь, испугавшись, в родимое лоно убежит адмиральская дочь. 1970 В Абрамцеве Ты помнишь неба нежный хрящ и леса чёрную корягу? Я не забыл твой узкий плащ, твоих волос ржаную тягу! Как, торопясь в обратный путь в осеннем сумраке лиловом, решили мы передохнуть на тёплом ворохе кленовом. И соблазнял вороний крик и терпкий аромат грибницы тебя, читавшую в тот миг эдемский стих самоубийцы. Щедра у памяти казна: скупой огонь последней спички, затяжка первая вкусна, свистки далёкой электрички, открытый тамбур, тусклый свет, фигуры пассажиров спящих… Как много вырастает лет из тех минут животворящих! 1971 «…Когда густой туман осел…»
…Когда густой туман осел на разорённую обитель, сноп лунный в озере истлел, не хорошо, а как умел, запел, подвыпив, здешний житель. Бог любит каждый свой острог: ещё вчера глазки, овчарки, с прощаньем письма между строк, а вот сегодня вдруг помог товарищам наполнить чарки. Весь день гребенчатой косой косили водоросли в море, а вот теперь ночной порой, галдя, расходятся домой, и матерок крепчает в споре. Пора и мне – большую печь набить дровами из сарая, с трудами всё-таки разжечь и дни считать до наших встреч, клюкой по углям ударяя. 1972 «Осеннее солнце садится…» Осеннее солнце садится за тёмный с прожилками лес, в котором кустарник дичится и листьев осталось в обрез. У берега выпрыгну с лодки, гремучею цепью взмахну. Устал я, и хочется водки хорошую рюмку одну. Закат зеленеющий ярок, но вкруг него стало темней. И шёлковый шарф – твой подарок повязан на шее моей. 1972 Евфросин Октябрь на дворе. Холода в октябре На Псковщине вдруг наступили. Осыпалась крона убогих осин. В нетопленной келье не спит Евфросин, сомненья его помутили. В лампаде сильнее коптит фитилёк, просфора, черствея, пылится. Рука уставала – был слишком далёк замах, чтобы перекреститься. С вопросом спешит он к церковным мужам, а те пожимают плечами. Тогда Евфросин обращается к нам с такими, примерно, речами: – Я, детки, иду к патриарху в Царьград, где вера сияет Христова. …Зима на носу, отгорел листопад. Но что православному холод и глад! Он ищет последнего слова. Вот нет его триста, четыреста дней; как вдруг по наитию ночью мы все повскакали с тесовых скамей и пастыря видим воочью. – Не зря, правдолюбцы, я выдержал путь, в Царьграде победствовал славном. Об этом ещё расскажу как-нибудь, теперь повествую о главном. В Софии, сравнимой с началом начал, одетый в парчу золотую, Иосиф воскресную службу кончал. Я, голос теряя: – Отец! – вопрошал, — двоить иль троить аллилую? Небесный отлив патриарших седин мешался с дымком фимиама. Он пристально глянул: – Двои, Евфросин. И вышел из Божьего храма. 1972 |
