2 Первых подснежников сонный букет. Завал на столе. Ни да, ни нет. Земля ощутима не в ширь, а в глубь. За каждый аршин – серебряный рупь. Апрельских вьюг голубой металл. И я одиночество тоже знал. Я твердо помню черневший днём дворец Кускова гнилым бревном. Журился грач, и журчал ручей, который вотще затихает тут, где дни – в отличие от ночей — проходят в спячке, к подушке льнут. Судьбы цепочка – к звенцу звенцо — ледяным огнём опалит лицо. Рассвет придёт – укажу на дверь. Ночь разложила костры Ковша, как будто в знак, что ещё теперь тебе открыта моя душа. 1976 Пробуждение То ли прислушался $$$$$$$$$$$$$$$$$$к дальнему возгласу, звуку, иль примерещилось? – по деревянному стуку, свету морозного парника… То ли откинул во тьму незадачливо руку, и затекла без уютной лощины щека; вот и лишился $$$$$русалочьих прелестей вьюги на белоснежной раскидистой лапе лесной, тихих теней за зелёным окошком Калуги, чая с варением, рыбинских фиников скуки, сна $$$под коломенской густо-багряной луной. 1976 «Невидимый ветер ракиты испод серебрит…» Невидимый ветер ракиты испод серебрит. Кудлатая туча затмение солнцу сулит. И падают капли на дранку, на ветви, в траву, а ветер, играя, опять приоткрыл синеву. Когда пацаном я в сенях полутёмных робел, на солнце валялся, вокруг себя слепо глядел, к нам бакенщик старый пришёл, громыхая ведром, где пленная стерлядь дышала боками и ртом. …Теперь я не тот; и вокруг себя зорко гляжу, всё вижу, всё знаю, искусные речи вяжу. Знать, скоро на веки положат тяжёлый медяк. И бакенщик старый введёт меня в ивовый мрак. 1976 «Прошлое – явь, грядущее – явь…» Прошлое – явь, грядущее – явь, а настоящее – сон. А если не так, попробуй поправь, в прошлом влюблён, в грядущем влюблён, а теперь уходи, оставь. В прошлом – всплески воды, трава, в грядущем – залежи звёзд. А вот теперь больна голова, и страх «качает свои права», и на сердце – мёртвый нарост. 1976 «Этого домика нет. Только сад поредевший…»
Этого домика нет. Только сад поредевший напротив, да розоватый булыжник в проплешинах виден асфальта, да вороньё, как и прежде, обсело высокие кроны. В бархатных вмятинах перекосились ступени. Запах уборной и чёрного хода потёмки. Слева скрипучая лестница – «к Нюре», а прямо — дверь «к Рыкачёвым», стареющим девам недобрым. И разноцветный витраж уцелевшего чудом окошка, и с червоточиной пробы за завтраком чайная ложка. На огороде смородина, запах садовой малины с белым кинжальчиком в сердце и кислые сливы. Топится печь обливная, напротив – портрет Магдалины, а перед нею свеча и подшивка разбухшая «Нивы». Или лото в перехваченном туго кисете, ставим бочонки на цифры, закрытые в клети. А за окном в темноте уподобились раю заиндевелые ветви и звёзд ледяная рассада. Этого домика нету. Но верую и понимаю: он достоянье не волжского – Божьего Града. …Божьего Града – затем и улыбки на лицах, что во вселенной гуляют сомы и плотвицы. Словно у лунки на льду огнедышащей Леты спит рыболов – и подошвы его разогреты. 1976 Татарник Татарник розов и лилов у соловецких валунов, покрытых пышной ржавью, где морок спутан с явью. Татарник, плоть мою возьми, расстанемся друзьями. О море Белое, греми о валуны волнами! Поведай, как пристал челнок, как сделал шаг Савватий, когда татарник, как щенок, цеплялся за гиматий. …Но в солодящий солнцем день молчи про радость смерти – когда встаёт за тенью тень из соловецкой тверди. 1976 «Соловки от крови заржавели…» Соловки от крови заржавели, и маяк на Анзере погас. Что бы ветры белые ни пели, страшен будет их рассказ. Но не то – в обители Кирилла: серебрится каждая стена, чудотворца зиждущая сила тут не так осквернена. Потому надвратная икона оживает в утреннем луче, и берёз ветшающая крона на небесной выткана парче. Что остановило комсомольца сделать склад для красных овощей, из свиных ноздрей пуская кольца, у святоотеческих мощей? 1976 |
