— Есть!

— Шибко этого актеры не любят, — с улыбкой пояснил мне Варсонофий Никитич. — Дальше!

— Прошение за № 17879 актера Кинова о разрешении ему в трагедии Толстого в «сцене на Яузе» распоясаться. Под мышками, говорит, очень режет.

— Ничего не значит! Надо жертвовать для искусства. Я вон, первой гильдии купец, и труд, и время, и капитал жертвую, — а они не могут? Исторической верностью пренебрегать нельзя. В те времена Русь ходила подпоясанная туго!

— Медицинское свидетельство он представил. Чирьяк у него.

— Ладно, пусть на два представления распояшется. Так и быть. Но больше чтоб этого не было. Штрафовать буду!

— Слушаю-с!

— Ну, остальное мы после разберем! Вот, брат, у меня как все устроено. А?

— Образцово!

— Нигде в мире, — во «Французской комедии», — этого нет! На все бумага и все за номером. Все традиции моего театра останутся в папках переплетенными! Захочет кто в 22-м столетии русскую и историческую трагедию ставить. «А как тогда Русь подпоясывалась»? Пожалте! Традиция за № 8725, в синей папке: вот как подпоясывались, туго и под мышками! И будет отныне ходить актерский мир в исторических трагедиях подпоясанным. Ловко устроено?

— Оно, конечно, устроено именно «ловко». Кан-целярски-казарменный способ насаждать искусство… Это ново и, разумеется, только первой гильдии мейнингенцу могло прийти в голову!.. Но скажи на милость вот еще что… Тут я мельком слышал, что ты прошением Уриэля Акосты занят. Объясни на милость: что за притча? Как это может Уриэль Акоста московскому первой гильдии купцу прошения писать? И о чем?

У Варсонофия Никитича лицо сделалось восторженным:

— У-у! Это, брат, штука! Такая штука, которая, может, меня не только на всю Русь, на весь мир прославит! Переворот в искусстве затеваю. И совершу сей переворот не с кем иным, как с выгнанным кафешантанным куплетистом и рассказчиком еврейских сцен Запивохиным! Этот Запивохин мне и прошение писал. Хочешь у меня в театре «Уриэля Акосту» при полной мейнингенской обстановке с еврейским акцентом играть! А? Каково?

— Варсонофий Никитич!!!

— Чего «Варсонофий Никитич»?! Ведь играют же «Отелло» с армянским акцентом!

— Где ж это ты видал?

— А у меня в театре. Да почему бы и не играть? Реально, черт побери! Ведь «Отелло» был восточный человек, — ну, и сыпь его с армянским акцентом. А я, прямо тебе скажу, для реализма не только себя, — Шекспира не пожалею!

— Да ни у одного комментатора не найдешь!..

— А мне что комментаторы за указ? Я сам себе комментатор! Это, брат, устарело: «комментаторы». Кто их комментаторами сделал? Сами сделались. Ну и я сам комментатором сделался! Почему Гервинус может быть комментатором, а московский первой гильдии купец Ермошкин — нет?

— Оно конечно…

— То-то, «конечно»! Кто Уриэль Акоста был? Еврей? Ну, а еврей, так и говори с еврейским акцентом. Реализм прежде всего. Ты бы послушал, как это у него оригинально выходит: «сшпадайте груды камней от моей грудэ»! Я так думаю, что эта постановка большой переворот в искусстве вызовет!

В эту минуту вбежал бледный как смерть семнадцатый помощник режиссера:

— Варсонофий Никит… то бишь, ваша светлость, несчастье!

— Что еще там?

— Леший сбежал!

— Как леший?! — не удержался я от восклицания.

— Из гауптмановской пьесы леший-с. Сейчас артисты маршировку кончили и на перекличку выстроились. Ан лешего-то и нет. Сбежал. Мне бояре сказывали, он давно уж собирался. «Невмоготу, — говорит, — разве я затем на сцену пошел, чтоб леших изображать? Я мечтал работать, создавать роли. А тут сиди с утра до ночи лешим загримированный, да по-лягушачьи квакай. Нестерпимо!» — говорит.

— «Роли создавать!» Экая отсталость. Его ли это дело, актерское ли: роли создавать. Это режиссерское дело! Как первой гильдии режиссер хочет! А его дело: жалованье получай да делай, что прикажут. Велят по-лягушачьи квакать, — и квакай! Прикажут целый акт к публике спиной сидеть, — и сиди! «Искусство». Всякий актеришка, — туда же, об «искусстве» помышляет! Тфу! Убежал, — так и ну его в болото! Мы с нашими деньгами леших-то сколько угодно найдем!.. В сборе актеры?

— Так точно-с!

— Ты уж меня извини, — обратился ко мне Ермошкин, — но дисциплина в художественной казарме, сам понимаешь, прежде всего. Должен я пойти актерам смотр сделать?!

— Пожалуйста! Как я могу мешать искусство насаждать? Пожалуйста, не стесняйся.

Мы вышли вместе.

На дворе, построившись в четыре шеренги, стояли бояре, водяные., витязи, лешие, русалки, домовые.

Даже лошадь моего извозчика стояла, прижав уши, глядя испуганными глазами и переминаясь с ноги на ногу.

— Здорово, артисты! — крикнул с крыльца Варсонофий Никитич.

А гг. артисты стройно, хором, в один голос ответили ему по-лягушачьи:

— Ква!

— Барин! Ваше степенство! — взмолился мой извозчик. — Садитесь скорей! Лошадь молодая, к московским порядкам не привычная. Сейчас разнесет.

Я едва вскочил в сани.

Лошадь «подхватила», шарахнулась от гг. артистов в сторону, — и мы вылетели за ворота.

— Ква! — донеслось до нас со двора.

Лошадь брыкнула задом и «понесла».

— Господи, помилуй нас, грешных! Экое наважденье! — бормотал бедняга извозчик.

ЛЕГЕНДЫ, СКАЗКИ, ПРЕДАНИЯ

Когда всесильный Магадэва из ничего создал прекрасный мир, он спустился на землю, чтобы полюбоваться делом рук своих. В тени густых лиан, на ложе из цветов, он увидел человека, который ласкал свою прекрасную подругу, — спросил его:

— Доволен ты тем, что я создал для твоего счастья? Лазурью неба и блеском моря, бледными лилиями и яркими розами и тихим благоуханным ветерком, который веет ароматом цветов и, как опахало, тихо колышет над тобою стройные пальмы в то время, как ты отдаешься восторгам любви с прекрасной подругой твоей?

Но человек с удивлением посмотрел на него, уже не узнавая Магадэву, и дерзко ответил:

— Кто ты? И почему ты спрашиваешь меня? Какое дело тебе до того, доволен или недоволен я тем, что существует? И почему я должен отвечать тебе?

Сказал Магадэва:

— Я тот, которому ты обязан всем, что существует, и даже тем, что существуешь ты сам. Я тот, кто создал лазурное небо, блеск моря, кто щедрой рукой рассыпал цветы по полям и лугам, кто зажег звезды в небесах, кто создал прекрасные пальмы — и обвил их лианами. Я тот, кто повелел быть солнцу, создал день и ночь, страстный зной и прохладу, твою прекрасную подругу и тебя. Мне ты обязан благодарностью за все.

С изумлением сказал человек:

— Благодарностью? За то, что ты создал все? Какое же мне дело до этого? И за что я должен благодарить тебя? Я вижу, что все существующее прекрасно. С меня довольно. И какое мне дело еще думать о том, кто, для чего и почему создал все это! Отойди с твоими праздными разговорами и не мешай наслаждаться тем, что существует.

И изумление отразилось на лице Магадэвы.

— Как? В глубине твоего сердца не шевелится желание пасть ниц перед мной, твоим творцом, молиться мне и благодарить меня за все, что я дал тебе?

— Молиться? — воскликнул человек. — Тратить время на какие-то молитвы, когда жизнь так прекрасна? Когда так лазурно небо, блещет море и прекрасна подруга? И ты хочешь, чтоб я отнимал у нее часы восторга и любви и отдавал их каким-то молитвам? Нет. Жизнь прекрасна, и некогда молиться. Надо пользоваться тем, что есть, и не тратить время на благодарность.

Так родился на свет страшнейший из грехов.

Поблекли цветы, пальмы с укором качали своими красивыми вершинами, и ветерок шептал среди лиан имя рожденного греха.