— Позвольте вас…

Молодой человек с беспокойными глазами шел на меня с моим знакомым.

Он улыбался мне.

Узнал?

Я готов был кинуться к нему, схватить его за руку.

— Удалось? Бежали? Освободились из того ада? Поздравляю! Как я счастлив видеть вас здесь, среди жизни! Ведь это воскресение! Настоящее воскресение из мертвых!

Но мой знакомый успел отрекомендовать:

— Позвольте вас познакомить. Г. Каталажкин, известный предприниматель!

Какие, однако, бывают сходства!

А он стоял передо мной, улыбающийся!!

Сквозь карман считал взглядом деньги в моем бумажнике, шарил мелочь в моем кошельке. Посмотрел (так мне показалось), который час на моих часах.

И улыбнулся еще раз. успокоительно.

Словно хотел сказать:

— Немного! Но не трону!

Обрадованный, я спросил почти с умилением:

— Устраиваете большое предприятие?

Он отвечал голосом, полным достоинства и снисходительности:

— Рудное дело и устройство подъездного пути. Кончаю с группой из французских и бельгийских капиталистов.

— Миллионное дело?

— Тридцать четыре.

Он сказал это удивительно просто. Почти до очаровательности.

Возле биржи, в одном из шикарнейших ресторанов, где есть солидный и деловой люд, в кабинете сидела за завтраком «группа» капиталистов.

Французы и бельгийцы.

С биржи, — как это всегда бывает на парижской бирже, — неслись шум. гам, крики. — казалось, вопли. Словно там действительно грабили, душили, резали, снимали рубаху друг с друга.

За завтраком, под такой странный аккомпанемент, было оживленно.

Французы и бельгийцы жрали.

Жрали устрицы, жрали столовыми ложками зернистую икру, — нынче зернистую икру столовыми ложками только и жрут, что в Париже, — жрали филейчики соли в белом вине с креветками, с шампиньонами, трюфелями, жрали истекающий кровью шатобриан с дутым, розовым, пухлым картофелем, сыры, землянику.

— Позволите соуса беарнез?

— Хорошо ли это для желудка?

— Превосходно.

— Здесь хорошо едят!

— Каждый день здесь завтракаю. Желудок работает идеально.

— Красного вина для желудка.

— Благодарю. Я белого. Это прочищает.

— Земляники! Ускоряет пищеварение.

— Рокфору?

— Боюсь, тяжело. Для моего желудка бри.

Они жрали, словно протапливали машины.

И на этот жирный, гладкий, лоснящийся народ жутко было смотреть.

Все равно что в паровозном депо ходить мимо паровозов.

Казалось, вот сейчас эти огромные машины протопятся, разведут пары, свистнут, наедут — и останется от тебя один дрызг.

Было в них что-то угрожающее.

Даже глаза горели, как ночью фонари на курьерском паровозе.

Г. Каталажкин сидел среди них веселый, радостный. возбужденный.

Он сыпал ответами во все стороны.

На него глядели со всех сторон пристально, в упор, в него впивались глазами.

Другой бы сдох под такими взглядами.

Во всяком пристальном взгляде читалось:

— Жулик ты или не жулик? Скажи по совести!

А он вертелся на месте, радостно поворачивался к тому, кто его спрашивал, весело улыбался и, не успевали задать вопрос, посылал ответ.

Так посланный с поручением лихой охотник-казак, вырвавшись за линию, крутится и вьется на быстром скакуне под выстрелами неприятельских батарей.

Его заметили, по нем целят: направо, налево с визгом шлепаются гранаты.

А он, пьяный от своей удали, гарцует, крутится, дразнит.

И седой есаул издали, глядя в бинокль на удальца, и любуется им и бранит, приговаривая при каждой шлепнувшейся гранате:

— Ах, подлец!.. Вот подлец!..

Г. Каталажкин сыпал ответами.

И все выходило у него просто, как палец, ясно, как день.

— Земля? Чья земля? Конечно, не моя, mon cher monsieur.

Он разражался хохотом, всех заражавшим.

— Земля разных владельцев. Частных лиц. городов… Как достать? А принудительное отчуждение?!

И снова разражался всех заражавшим хохотом.

— Почем сдадут крестьяне руду? По скольку хотите! Поскольку вы хо-ти-те! Что хотите, то дадите!

— Как? У них есть «мир». Община! Коммуна! Ха-ха-ха!

Он снова гремел хохотом, так странно сливавшимся с криками, воплями, доносившимися с биржи.

— Два ведра водки, — пишут приговор, какой хотите!

И он восторженно, почти вдохновенно воскликнул:

— Вот куда вы идете, messieurs!!!

И мне казалось, что я не в 1897 году сижу и не в Париже. Что теперь 862 год.

И что кругом не группа французских и бельгийских капиталистов, а сидят варяжские князья.

И перед ними куражится бойкий выпивший новгородец-посол. И похохатывает:

— Земля-с велика-с ж, обильна-с, а порядку в ней нету-с! Хе-хе!

И бьет об пол шапкой:

— Приходите и володейте! Одно слово!

Но как ни пьян, — добавляет:

— Только, ваше высокоблагородие…

Я уверен, что русский человек тогда и изобрел:

— Ваше высокоблагородие!

Как же иначе было звать начальство?

— Только, ваше высокоблагородие, меня при сем не забудьте. Будьте настолько милостивые!

Подали кофе и ликеры. И только тогда кто-то капиталистов вспомнил спросить:

— А законы?

— Законы?!

Лицо г. Каталажкина сделалось даже сверхъестественно нагло. Как ни капитальны были люди, сидевшие за столом, но г. Каталажкин обвел их прямо бесстыдно удивленным взглядом. Словно хотел воскликнуть:

— Ну и к дуракам же я попал!

— Законы! — удрученно и со вздохом повторил капиталист.

— Законы?

Г. Каталажкин прищурился.

— Вы, monsieur, меня видите?

— Вижу! — с удивлением отвечал капиталист.

— Ну, так вот!

Г. Каталажкин помолчал секунду и докончил просто и спокойно:

— Ни разу в жизни по закону не поступил и ни разу в жизни со мной по закону поступлено не было!

Все не захохотали, а загрохотали. А мне вдруг опять вспомнилась Онорская тюрьма…

Надзиратель Карпов потер бродяге Непомнящему суконкой спину:

— «Пробовал!..»

Г. Каталажкин снисходительно посмотрел на капиталиста, сомневавшегося насчет законов.

Впрочем, и тот теперь имел вид сконфуженный:

— Ловко ли? При русском человеке такой разговор завел?

И только так, для очистки совести, пробурчал:

— Но ведь у вас есть законы?

— Есть! — отвечал г. Каталажкин твердо и непоколебимо. — Есть!

И, обведя присутствующих торжествующим взглядом, продолжал:

— Но что есть законы? Законы суть острые и неприятные колючие шипы, среди которых расцветают благоухающие розы — исключения!

— Monsieur Каталажкин! Вам какого ликера прикажете? — почти подобострастно предложил один из капиталистов.

— Зеленого шартреза. Закон, messieurs, это отличительный огонь, это бакен, это маяк, поставленный на опасном месте! Он предупреждает! Он говорит смело идущему мореплавателю: «Здесь мель. Здесь камень! Не лезь! Расшибешься! Не иди прямо, а юркни в исключенье. Обойди!»

— Messieurs. Здоровье monsieur Каталажки-на! — в восторге воскликнул капиталист, сомневавшийся было насчет законов.

Он задыхался, он захлебывался:

— Здоровье, здоровье monsieur Каталажкина.

Все чокнулись и посмотрели на него с сожалением:

— А ты давеча этакое вдруг сморозил? А!

Г. Каталажкин наглел с секунды на секунду.

— Merci, господа! — величественно кинул он. — Простите меня, но, идя к нам, вы кажетесь мне детьми! Вы — настоящие дети! Которым нянька наговорила: «Городовой! Городовой! Вот придет городовой и посадит тебя в мешок!» И вы представляете себе городового, мирного городового, в виде какого-то чудовища! «У-у-у…» Ха-ха-ха!

Все смеялись с виноватым видом:

— Действительно, мол, маху дали!

— Законы есть везде. У вас и у нас. Но что такое ваш закон? Что-то вроде английского полисмена. Стоит этакая дубина посреди самой бойкой улицы в Сити. По улице мчатся туда, назад. Мчится финансист, у которого огромное предприятие. Каждая минута может стоить миллион. Мчится доктор оказывать помощь смертельно больному. Секунда может стоить человеческой жизни. Мчится кредитор за убегающим должником. Мчится супруга важного лица по визитам. Черт меня возьми, если я знаю, кто там еще и зачем мчится! А он, дубина-полисмен, поднял белую палку, — и движение вмиг остановилось. Жизнь мгновенно прекратилась. И хоть ты там что! Пусть рушатся предприятия, умирают тяжко больные, движение не возобновится, пока полисмен в синем шлеме не опустит своей белой палочки. Тфу! У нас закон — мягкий, вежливый, предупредительный городовой. Он тоже поднимает руку (палочки у него нет). Он тоже поднимает руку, — и движение приостанавливается. Он крикнул: «Стой!» — но он любезным взглядом обводит толпу и умеет различать. «Стой!»