— Ну, да ведь и вы… то есть, я хотел сказать, ведь и ваш покойный друг Каталажкин… тоже…

Г. «Омлетский» ответил с ясностью:

— Взял-с! Взял незабвенный друг. И не столько взял, сколько втравил. Тысячи взял, а на миллионы втравил! И мир его праху. Они предприимчивы, и он предприимчив. За анекдоты о России тысячи взял! За анекдоты! Шутка? А? Не гениально? Они «залежи беззакония» у нас думали разрабатывать. Грабить, потому «с протекцией все можно». А покойный друг сам у них «залежи невежества» разработал. Сами виноваты! Не довольствуйся, будучи просвещенным человеком, о России одними анекдотами!

И он принял молодецкий вид:

— Есть на земле справедливость! Есть! И подлецы на свете для того, может быть, существуют, чтоб судьбе было чрез кого свои приговоры справедливости в исполнение приводить!

— Справедливость чрез подлецов?

— Как правосудие чрез палачей. Разве в палачи берут хороших людей? И судьба берет подлецов для грязной работы: для исполнения приговоров справедливости!

— Ну. а теперь что?

— Что теперь?

— Так и водите иностранцев по скверным местам? От всякой другой деятельности отказались?

«Бывший Каталажкин» пожал плечами:

— Так и придется до конца дней. Ежели бы я еще китайцем или там малайцем каким был, — тогда другое дело.

— Почему китайцем? Почему малайцем?

— Стал бы европейские капиталы на грабеж в Китай или в Индокитай звать. Теперь туда стремление. Вы помните, как иностранные капиталы из России бежать кинулись? Как французы в 12-м году. Бросали все, свои акции за бесценок продавали. Только бы хоть что выручить. И все в Китай, все в Индокитай кинулось. Там строить, заводить, устраивать, копать, рыть! На официальном языке бирж это называется: «отливом европейских капиталов на Дальний Восток». А почему отлив? Почему сначала к helm бешеный прилив был, а потом на дальний восток отлив? Все это поиски капитала за беззаконием. Думали у нас «залежи беззакония» найти: «вот где можно что угодно делать». Осеклись, — в Китай ринулись: «Вот где истинные залежи беззакония. Вот где их разрабатывать! Вот где все разграбить возможно!» Ищет стесненный дома европейский капитал беззаконных стран, где бы «все можно». Ищет!

И «бывший Каталажкин» в раздумье произнес:

— Нешто голову обрить да косу отпустить?! Скулы у меня выдающиеся. Прикинуться китайцем и начать европейским капиталистам свое китайское отечество продавать?!

Мы встали.

— Каталажкин! — воскликнул я. — Еще один вопрос… Каталажкин! Давно меня мучит… Вы не сердитесь…

— Спрашивайте.

— Каталажкин… скажите… не видал ли я вас… Не были ли вы… ну, словом, не были ли вы на Сахалине? Не встречал ли я вас в Онорской тюрьме?

Каталажкин задумался, подумал и ответил:

— Нет!! Не припоминаю. Нет! С положительностью могу вам ответить: на Сахалине я не был.

Он взял сорок франков, поблагодарил и пошел.

Настал 1900-й год. Конец века. Год всемирной выставки в Париже, торжества мира и мира[13], а вместе с тем «китайских событий» и кровавого, беспощадного, безумно-жестокого «укрощения строптивых».

Я был тогда в Лондоне.

Раз как-то один из моих знакомых англичан предложил:

— Не хотите ли отправиться сегодня в наш клуб? Предстоит кое-что любопытное. У нас будет сегодня… китайский революционер.

— Китайский революционер? Это не каждый день увидишь!

Англичанин с презрением пожал плечами:

— То есть это по-ихнему он революционер. А с нашей точки зрения — нагрубил просто какому-то мандарину и должен был бежать. У нас-то и мандарин-то этот известен. Больше по сообщениям «gill-bias» и других кокоточных парижских газет. «Просвещенный мандарин» бывал с какими-то миссиями в Европе и прославился тем, что любит, чтоб его кокотки били по щекам.

— Любит?

— Очевидно, особенность китайских вкусов. Он сам заявлял это корреспонденту какой-то кокоточной газеты в Париже, когда тот явился интервьюировать его по вопросу: «Доставляет ли удовольствие боль в любовных удовольствиях?» Он ответил, что очень любит, чтобы парижские кокотки хлестали его по щекам. Во-первых, это ему льстит, — с высшими представительницами цивилизации — с самими кокотками! — запанибрата. А во-вторых, он сказал: «В Китае я всех бью, а здесь меня бьют. Это доставляет мне смену и новизну ощущений». Тогда еще этот ответ «просвещенного» китайского мандарина обошел все газеты. Вот этому-то ничтожеству и нагрубил чем-то Тун-Ли. И должен был бежать. Идем. Это любопытно. Он отлично говорит по-английски и будет рассказывать о китайских делах.

В огромной читальне респектабельного клуба было на этот раз целое заседание.

Сидела масса народу, и взоры всех были обращены к маленькому невзрачному китайцу в синей кофте, с длинной косой, близорукому, в очках с толстыми стеклами.

Мы опоздали.

Беседа уже началась. Китаец отвечал теперь на вопрос:

— Откуда взялось движение боксеров?

На его желтом скромном лице не было ни малейшего смущения. Он говорил смело, и чем дальше, тем голос его звучал звонче и громче. Он обвинял. Он не оправдывался.

И все собрание, нахмурясь, слушало его. Мрачно, недовольно, грозно, как слушают люди правду.

— Вы считаете нас варварами, а мы должны считать вас благодетелями, которые несут нам блага цивилизации! — китаец улыбнулся улыбкой, в которой было столько же печали, сколько и презрения.

— Кстати! Интересно, почему вы считаете нас варварами? Потому только, что вы не знаете нашего языка и не знакомы с нашими науками? Потому что вы не умеете читать по-китайски и не знаете, что напечатано в наших книгах? Согласитесь, это похоже на безграмотного извозчика, который считает, что в книгах написаны одни глупости, потому что он не умеет читать! Но оставим это в стороне. Пусть мы варвары! Какие же блага несете нам вы? Вы — иностранцы, носители культуры, цивилизации? Вы пользуетесь самыми худшими сторонами нашей жизни и их культивируете. По вашему мнению, в Китае нет законов, а есть произвол. И на этом вы играете, спекулируете. На это все наши надежды. Вы несете в нашу страну свои капиталы, заводите грандиозные предприятия. И при этом когда-нибудь, какой-нибудь европеец дал себе труд ознакомиться с нашими законами, задался ли вопросом: «Согласно ли то, что я делаю, с законами страны?» Да если вы зададите такой вопрос любому европейскому предпринимателю, он расхохочется. «Законы Китая!» По его мнению, в Китае полное беззаконие. Это ж его и радует, это его и привлекло. На беззаконии основаны все его замыслы, планы. Вы эксплуатируете эту дурную сторону, сторону жизни. И только ее. Вы развращаете наших мандаринов. «С ними я никаких законов знать не хочу». Попробуйте сказать любому предпринимателю, устраивающему самое эксплуататорское, самое убыточное для страны дело: «Но, милостивый государь, то, что вы предпринимаете, преступно. Это запрещено местными законами». Он вам ответит: «В моем предприятии заинтересованы мандарин такой-то, мандарин такой-то, мандарин такой-то». И вы хотите, чтобы мы были вам благодарны? Вам, которые приходят только для того, чтобы пользоваться нашим бесправием, нашим, кажущимся вам, полным отсутствием даже чувства законности? Каждое из ваших предприятий в нашей стране это — плевок чувству законности, каждое начинание — пощечина справедливости. И вас удивляет, что люди вознегодовали на вас, что они защищаются, как могут?

— Ну, ну! — раздался кругом ропот. — Защищать боксеров!

— Но хороши и мы! — с улыбкой вздохнул кто-то.

А китаец смотрел на представителей культуры, на носителей цивилизации с укором, со скорбью, с ненавистью, отвращением и непримиримой враждой.

Это было полгода тому назад, весной, в Париже.

В загородном ресторане «Арменонвиль» было весело и шумно, как всегда за обедом.