— Известно, хозяин… Как не рады…

— Рады, я вижу, да не очень! Тятеньке покойному, царство ему небесное, больше радовались? Ты правду говори, Панкрат Данилович, правду!

Управляющий замялся.

— Да оно…

— Говори, говори, не бойся!

— Оно, ежели правду говорить, — так точно, что тятеньке вашему, дай Господь царство небесное, место покойное, радовались побольше. Потому, сами изволите знать, у кого на англичан, главных мастеров, жалоба, у кого в деньгах недохватка — все к вашему тятеньке, когда они на фабрике бывали, шли. И всех их тятенька ваш выслушивали. А к вам — вашей милости известно — иначе как с Шекспиром не подходи.

Федул Прохорович далее плюнул.

— Ведь вот! Все о жратве, да о штрафах, да о недостатках! А нет чтоб о возвышенном, о просвещении позаботиться! Тфу!

— Народ малодушный! — как бы извиняясь, сказал управляющий.

— Сам ты «малодушный»! Ступай! Да с Шекспиром-то поприжми их! Штрафуй, в случае чего, но чтоб Шекспира к святкам знали!

— Слушаю-с! — уныло сказал управляющий, поклонился и вышел.

— Вот какие дела-с! — помолчав, вымолвил Федул Прохорыч. — Вот какими энергичными мерами приходится вверенный нам народ просвещать.

— Диву даюсь я, — не мог я удержаться, — что это за всеобщая литературная повинность такая!

— Не возможно-с иначе, — ответил со вздохом Федул Прохорович, — такая у гг. фабрикантов линия пошла, чтобы свой фабричный народ просвещать. Один свою фабрику просвещает, а другой еще пуще. Другой пуще, а третий еще пуще. Сосед Мольера загибает, а я — Шекспира.

— Спорт какой-то!

Федул Прохорыч «воззрился».

— А хоть бы и спорт-с? Благородный спорт-с! Тут не лошади, а Шекспир! Радоваться нужно, что среди полированного купечества новейшей формации такой спорт завелся!

— Оно конечно… Только меры-то больно крутые.

— Иначе и невозможно. А Петр Великий какими мерами просвещенье вводил? Не крутыми?

— Ну, не всем же, Федул Прохорыч, Петрами Великими быть!

— А почему бы и нет-с? Пример с великих людей всегда брать следует!

— Оно конечно… Только уж очень оно…

— Верьте мне, сударь. Тятенька-покойник были из народа, и я народ знаю. Народ лодырь, но народ к просвещенью способен. Оштрафуй его, бестию, как следует, — он и просветится. А мне с моей фабрикой от других отставать не приходится. Те заботятся — и я забочусь! Да вот, не угодно ли-с, мы на фабрику проедем! Я вам таких шекспироведов покажу…

— Нет уж, зачем же!

Я взялся за шапку.

— Право бы, проехали! Я вот еще Гервинуса думаю на ткацкой фабрике ввести. Пусть читают! Не будешь читать — штраф. Оно штрафами можно с Русью все сделать! Оштрафовать хорошенько — и Гервинуса будут знать!

Я откланялся.

К Силу Силычу Салазкину я заехал в воскресенье.

Меня встретил чисто-начисто выбритый лакей.

— Вам к кому, собственно? Ежели к леди, то они не принимают-с, заняты: аглицкую Библию читают. А ежели к лорду, то можно: они зевают.

— К какому лорду?

Чисто-начисто выбритый лакей осклабился.

— Это мы Силу Силыча так зовем!

— Так какой же Сила Силыч лорд?

— Это уж нам неизвестно-с, лорд Сила Силыч или не лорд. А только мы их лордом зовем, — потому за это жалованье получаем. Который человек безошибочно Силу Силыча завсегда лордом называет, — тому даже ежемесячное награждение бывает. А вон Трифон буфетчик намедни напимшись Силу Силыча из озорства купцом назвал — так его в три шеи со двора долой. Шибко Сила Силыч этого не любит!

— Ну, ладно, пойди, доложи обо мне лорду.

— Думаю, что примут-с. Хоша теперь и воскресный день. Они по воскресеньям никого не принимают — но теперича, я думаю, исключение составят. Потому никак три часа перед камином, на решетку положимши ноги, сидят. Я думаю, что им невтерпеж. Этак и зажариться недолго.

— Зачем же он по три часа перед камином сидит?

— Аглицкое-с обыкновение!

Чисто-начисто выбритый лакей не ошибся. Сила Силыч принял меня немедленно и, видимо, с удовольствием покинул свою «аглицкую» позу пред камином.

— А! Слухом слыхать! Видом видать! Сколько лет, сколько зим! Оно хоть в Англии и не принято по воскресеньям в гости ходить, но старому приятелю рад!

— Да ведь мы с вами. Сила Силыч, не в Англии.

— Ничего не значит, у меня дом на самую настоящую английскую ногу поставлен. Вот, например, воскресенье. У нас по-московски принято, что либо сам в гости, либо к тебе гости. А я дома сижу — сам ни к кому, к себе никого. Потому в Англии этого ужас как избегают. Даже читать ничего не читаю, — потому у англичан и это не принято. Зеваю, зеваю, — скулу своротил зевавши, — но от английского режима ни на шаг. Спасибо, вы зашли. А то уж прямо не знал, доживу я до обеда или нет! Тяжело быть англичанином! Присядемте! Может, не угодно ли, по-английски, к каминчику?

— Нет, зачем же! Я и здесь посижу. Да и вы, кажется, Сила Силыч…

Сила Силыч немножко покраснел.

— Знаете, другому бы, конечно, не сказал. Но вам, как старому приятелю, откроюсь: невтерпеж! Сидишь это пред камином в английской позе, — ноги на решетку, — небо с овчинку кажется! Печет, черт его возьми, моченьки нет. Прямо чувствуешь, что волдыри вскакивают! А сидишь!

— Да вы бы встали.

— Нельзя: англичанин! Диву я этим англичанам даюсь — ну, чего это они вздумали, задравши ноги, перед камином сидеть? Какая приятность? Точно на горячие уголья тебя посадили. Или вот ростбиф еще — каторжная, между нами говоря, еда!

— Почему же? Иногда…

— Хорошо, как иногда. А ежели каждый день.

— Да зачем же. Сила Силыч, вам каждый день ростбиф кушать?

— Нельзя: английское блюдо. Уж раз ты англичанин — англичанином и будь. Терпи, а от английских обычаев не отставай. Я на этот счет держу ухо востро. Меня, — я так думаю, — если лорду Салисбюри показать, так и тот за чистокровного англичанина примет. Жена, например! Другой раз и хотелось бы жене «ты» сказать: голубка, мол, ты моя сизокрылая. А воздерживаюсь. «Вы» говорю.

— Почему же?

— А потому в английском языке «ты» слова нету. Там отец сыну, карапузу этакому, двух годов от роду, — и то «вы» говорит. Просвещенная нация!

Я намедни племянника драл. Деру, а сам ему «вы» говорю. Потому нет в английском языке слова «ты», — да и шабаш!

— Да ведь вы с женой-то, я думаю, не по-английски, а по-русски разговариваете?

— Ничего не значит! На английский образец. Не говорят англичане «ты», — ну, стало быть, и я не должен.

— Новенького у вас, Сила Силыч, что?

— Да что новенького! Вся надежда теперь у нас на лорда Чемберлена, потому, — сами вы знаете, — маркиз Салисбюри, — куда он годится?!

— Да я не про то! Ну ее, Англию! Оставим ее в покое! У вас, у вас. Сила Силыч, что новенького? В Москве, вообще?

— Да мне-то почему ж знать! Я, признаться, редко в Москве зимой бываю. Вы и теперь-то меня так случайно здесь застали. Я зимою на даче.

— В декабре?

— Всю зиму! Да что вы на меня так уставились?! Все английские лорды так делают, и никто им не удивляется! Все английские лорды, сколько есть, целую зиму на дачах, т. е. в загородных коттеджах, проживают, а на лето в Лондон приезжают.

— Так ведь то, Сила Силыч, объясняется условиями климата. В Лондоне зимой жить невозможно: туман целыми неделями не проходит. Потому лорды и в городе не живут. У них и сезон-то бывает летом, все балы, театры…

— Ну, уж это чем там объясняется, нам разбирать не приходится. А только ежели англичане так делают, так и должен я им подражать. Так-то! Оно иной раз, правда, зимой-то на даче «и кюхельбекерно и тошно» делается. Сидишь это перед камином, печешься. А за окном-то вьюга злится, стонет, плачет, в трубе словно воет кто-то, да так пронзительно, да так жалобно — сердце сжимается. Даже оторопь берет! Ну, а вспомнишь, что ты англичанин, — и ничего, успокоишься. Ежели ты лорд, — так и слушай, как в трубе ветер воет! А только, действительно, целую зиму этак выдержать трудновато! Костюмы вот меня еще допекают!