«Моему дорогому последователю и преемнику московскому 1-й гильдии купцу Ермошкину в знак благодарности за оригинальную постановку «Отелло» с армянским акцентом, от любящего его Кронека».

— Собственноручная надпись-с! Один немец их светлости из-за границы привезли, большие деньги в награду получили! — продолжал пояснять мажордом.

Для меня начало кой-что выясняться.

— Постой! Постой! Да уж не держит ли твой барин, «их светлость», театра?

— Так точно-с, — осклабился мажордом, — держат-с! Их оченно успех г. Станиславского, — изволили слышать? — тоже мейнингенец из 1-й гильдии, — соблазнил. Так они теперь тоже театр открыли. «Перемейнингеню»! — говорят.

— Ага! Вот оно откуда все это «герцогство!» Бутафорское!

— Не могим знать. Пожалуйте в канцелярию, — там вам лучше расскажут.

Он ввел меня в канцелярию, где нас встретил какой-то солидный господин, с вида, впрочем, очень похожий на Ивана Антоновича Расплюева.

— Чиновник особых поручений по комической части! — отрекомендовался солидный господин, похожий на Расплюева. — Впрочем, могу вас принять по какому угодно делу. Я сегодня дежурный по всем отраслям искусства.

— Я бы хотел видеть Варсонофия Никитича…

— Их светлость герцога Мейнингенского?

— Вот, вот! «Их светлость»…

— Так это разница-с! Не рекомендую вам Варсонофия Никитича иначе, как «светлостью» величать! Очень их светлость не любят, ежели их самым настоящим герцогом всех мейнингенцев не признают! Вы по какому, собственно, делу? В актеры наниматься, может быть?

— А если в актеры? — улыбнулся я.

— Тогда вы должны прежде всего знать условие первое нашего контракта. «Обязуюсь относиться к Варсонофию Никитичу с полным уважением и любовью, относиться к нему с почтением, во всем оказывать ему полное повиновение и ни в чем не выходить из его воли».

— Да что меня усыновлять, что ли, ваш бутафорский герцог собирается, что такие требования?

— Не усыновлять, а такие правила. Знаете, как Ахилл говорит в «Прекрасной Елене»: «глупое правило!» Но правило!

— Ну, а далее что же от актера для поступления требуется? Дебют, что ли?

— Никаких дебютов.

— Да откуда же вы талант мой будете знать?

— А нам наплевать на талант!

— На талант?!

— У нас актерам талант не полагается. Как Варсонофий Никитич скажут, так и стойте. Как они укажут, так и ходите. Как прикажут, так и говорите! Свой талант актерам иметь строго воспрещается. Так и в контрактах сказано: «костюмы и талант от дирекции». А это, ежели всякий со своим талантом играть начнет, — для чего же тогда Варсонофий Никитич и театр держат?

Как раз в эту минуту двери отворились, вошли два человека в костюмах средневековых алебардщиков, стали у притолок, и в дверях появился сам Варсонофий Никитич. Он был в лавровом венке на голове.

Увидев меня, он трижды облобызался, после чего шедшая за ним целая стая людей отвесила мне по поклону, настоящему поклону маркизов Людовика XIV.

— А? Слышал? Театр держу? — спросил меня Варсонофий Никитич.

— Слушаю, слушаю и диву даюсь!

— Станиславский, брат, смутил. «Чем, — думаю, — я хуже его. Тоже из купцов!» Ты у Станиславского-то в театре был?

— Был. Хорошо. Только актеры как-то на манекенов смахивают. Словно не живые люди, а марионетки по сцене ходят: куда их дернут, туда они и пойдут.

— Это что?! Ты у меня в театре посмотри! Вот это выучка! Немец один, доктор, приезжал, смотрел. Диву дался. «Что это, — говорит, — все они, словно заведенные машины, ходят и разговаривают? Загипнотизированные они, что ли?» Вот это выучка! Во всем режиссерская рука видна. Поднял человек руку, сразу видно, что это он не сам так руку поднял, а режиссер ему так приказал. Даже за кулисы, шельма, с испугом смотрит: «Так ли, мол, я это проделал?» Да вот я бы тебе сейчас, пожалуй, их спектакль показал….

— Как же так? Сразу людей, ни с того ни с сего, играть заставить?

— У меня это ничего не значит! До тонкости доведено. Ночью, случается, разбужу, прикажу тревогу ударить. «Играть, — скомандую, — «Потонувший колокол!» И играют! Другой еще не проснулся, глаз еще открыть не может, а свою роль лопочет. Вот до чего срепетовка доведена. Так я бы сейчас все это показал. Да не знаю, как актеры. Г-н десятый помощник режиссера, где теперь актеры?

— Актеры на маршировке, ваша светлость.

— А актрисы?

— И актрисы вместе маршируют.

Я только диву давался!

— Как на маршировке?

— У меня, брат, все на военную ногу! — похвастал Варсонофий Никитич. — Дисциплины больше! А на сцене дисциплина первое дело. Вот жаловались по всей Руси все антрепренеры и все дирекции, что актеры — народ не дисциплинированный. Как взяться — не знали! А пришел московской первой гильдии купец Ермошкин. сделался герцогом Мейнингенским и сразу дисциплину ввел. Пущай в газетах пишут, что от такой вымуштрованной игры не искусством, а мертвечиной отдает, — мне плевать! У меня, брат, для актеров казармы построены!

— Как казармы?

— Так и спят в казармах. «Нанялся — продался». Это чтоб индивидуальность из актеров вышибать! Шибко я этой индивидуальности не люблю!.. Встают по барабану, ложатся по барабану, на репетицию — по барабану, играть — по барабану. Все — по барабану. И целый день в костюмах ходят исторических.

— Это зачем?

— Чтоб в костюмах держаться привыкали. Так между собой и разговаривать даже должны. Ежели человек играет боярина, так к нему все и обращаются: «боярин». Чтоб к кличке привык, и когда его «боярином» на сцене назовут — глаза не таращил. Грима тоже смывать не смеет. В гриме так и спят!

— Это зачем же?

— Чтобы который бритый, а на сцене с бородой, чтобы он к бороде привык. У меня вон четвертый месяц «Антигона» все откладывается. А актеры все так в греческих костюмах и ходят. Разрешил я им как-то в праздник в гости сходить и сюртуки надеть, — смотреть было смешно: полу сюртука — и вдруг на плечо запахивают. Привыкли к греческим костюмам. А один так даже просился: «Позвольте мне и в гости в греческом костюме пойти, — отвык я от сюртука-то. Странно как-то!» Позволил.

— Осмелюсь заметить, — робко вставил какой-то маленький человечек, — вероятно, 20-й помощник режиссера, — Карасубазарский очень просит, чтоб разрешили ему грим самозванца стереть. Второй месяц, как он загримирован. Лицо, говорит, — лупится.

— Вздор! — важно заметил Варсонофий Никитич. — Вымазать ему лицо глицерином, а сверху опять грим Гришки Отрепьева положить. Пусть так и ходит. В конце сезона у нас эта пьеса идет, — пусть приучается. А на левой пятке он себе бородавку сделал?

— Так точно. Сделал-с.

— То-то!

— Да зачем же на пятке бородавку делать, — удивился было я, — ведь публика Гришкиной пятки не увидит?

— А как же? — изумился, в свою очередь, Варсонофий Никитич. — Историческая деталь: у самозванца была на левой ноге, на самой пятке, бородавка. Мало ли что публика не увидит. А историческая верность все-таки соблюдена. Уж мейнингенить так мейнингенить! Валяй и бородавку!

— Ну, а как же с режиссерством у тебя? Неужели один справляешься? — полюбопытствовал я.

— Зачем один? У меня по режиссерской части целая канцелярия.

— Ужели даже канцелярия?

— А что же? Почему же и искусству чрез канцелярию не делаться? У нас к этому даже привыкли. Да вот я тебе всю эту миханицию сейчас покажу. К докладу!

Дежурный «чиновник по комической части», с виду похожий на Расплюева, встал и начал докладывать бумаги.

— Входящая в № 15737. О самовольном переходе актера Гаррикова с правой стороны сцены на левую.

— Произведено следствие? — строго спросил Варсонофий Никитич.

— Так точно. Актер Гарриков показал, что сделал это поневоле. Актриса Бернарова так встала, что ему поневоле, чтоб ее поцеловать, на левую сторону перейти пришлось!

— Все одно! Я сказал, что должен на правой стороне сцену вести, — и веди! Воздух целуй, а моего распоряжения изменять не моги. Наказать актера Гаррикова и назначить его три раза не в черед в «Потонувшем колоколе» квакать.