— Ты войдёшь в учётную запись за меня и позаботишься об этом, — рычит он, его тело ужасно тесно прижимается к моему. — Или я засуну твою грёбаную голову в засорившийся унитаз в уборной дальше по коридору и посмотрю, как долго ты сможешь давиться дерьмом, прежде чем сдашься.

Я топаю ногой по стопе Рейнджера, и он рычит от боли. Однако его хватка не ослабевает. Нисколько. На самом деле, всё, что делает это движение — заставляет его сжимать меня сильнее.

Он наклоняется вперёд, и ожерелье падает ему на плечо, соблазнительно покачиваясь передо мной. Это серебряный ключ с одним концом в форме сердца. Я протягиваю руку и хватаю его, разрывая цепочку, а затем со всей силы швыряю в стену над раковиной. Он отскакивает и со звоном влетает прямо в канализацию.

— Чёрт возьми! — Рейнджер огрызается, отпуская меня и позволяя упасть на колени на пол. Он подбегает и суёт руку в водосток, ругаясь, а затем пинает дверную панель своим большим чёрным армейским ботинком. — Если я потеряю это ожерелье, Чак, помоги мне господи, я сверну твою чёртову шею.

Он опускается на колени и открывает шкаф, отвинчивая предохранитель и заливая пол большим количеством воды. Ключ тоже выпадает, и Рейнджер поднимает его, со вздохом прижимая к груди.

С того места, где я стою на коленях, мне видна его задница и… все остальное. Ну, знаете, например, его яйца. Они просто как бы висят там. Мои щёки вспыхивают, и я отвожу взгляд, опираясь на стену, чтобы подняться на ноги.

— Я не собираюсь ничего делать с фотографиями, — говорю я ему, чувствуя, как колотится моё сердце, когда он встаёт и бросает через плечо самый мрачный, блядь, взгляд. Мои мысли возвращаются к нашему занятию выпечкой, к тому, как его сильные руки обхватывали меня за талию и удерживали, пока мы смешивали ингредиенты. — Если ты перестанешь издеваться надо мной и обращаться со мной как с дерьмом. Это всё, чего я хочу.

Рейнджер встаёт и снова вешает ключ на шею, подходя проверить, что запекается в духовке. Он натягивает рукавицу и с проклятием вытаскивает её, ставя форму для торта на стойку.

— Ты полностью испортил мой немецкий шоколад, Карсон. — Он поднимает на меня взгляд, но я слишком сосредоточена на татуировке Дженики у него на груди. — Глаза сюда, придурок. Я знаю, что ты би, но даже если бы я был пылающим радужным единорогом, я бы не стал встречаться с твоей задницей. Ты жалкий, надутый неудачник.

— А ты хулиган! — возражаю я, пересекая кухню и хлопая ладонями по столешнице. Я поднимаю один палец и поправляю очки на носу. — И вообще, почему ты так помешан на выпечке?

Рейнджер просто смотрит на меня в ответ, но не утруждается ответом.

— Ты знаешь, что семья моей матери владеет «Капкейки Хост Холлоу», верно? — спрашивает он, и у меня отвисает челюсть. Хост Холлоу — это не просто бренд капкейков, это целый конгломерат закусочных стоимостью более полутора миллиардов долларов. — Выпечка у меня в крови. Мои бабушка и дедушка основали эту компанию в тысяча девятьсот шестидесятом году. — Он переворачивает форму для кекса и с грохотом ставит её на столешницу. Слегка подгоревшее тесто вываливается наружу. Хотя в ответе Рейнджера есть что-то такое, что кажется неправильным, как будто он что-то скрывает. Я не настаиваю; у меня есть другие вопросы, на которые я хочу получить ответы.

Кроме того… когда я думаю о нём в возрасте восьми лет, когда он узнал, что его старшую сестру нашли повешенной на дереве… всё, что я чувствую — это жалость к нему.

— Пожалуйста, скажи мне, почему ты готовишь голышом в фартуке с оборками? — спрашиваю я, и Рейнджер поджимает губы. Он отводит от меня взгляд с хмурым выражением на лице, а затем поворачивается, демонстрируя идеальную мускулистую задницу.

Он распахивает одно из окон, усаживает эту симпатичную задницу на подоконник и достает пачку сигарет из чёрного рюкзака, который лежит на полу у его ног. Парень закуривает и курит в окно, а я подхожу и встаю рядом с ним.

— Убирайся отсюда к чёрту, Карсон, пока я не решил надрать тебе задницу. — Он указывает на меня зажжённой сигаретой, голубые глаза темнеют от гнева и разочарования. — И, если ты покажешь эти фотографии кому-нибудь, это не только не помешает мне придираться к тебе: я уничтожу тебя. На самом деле, — Рейнджер встаёт, возвышаясь надо мной и пахнущий кожей и сахаром, — я позабочусь о том, чтобы твой отец потерял работу, а вас двоих отправили обратно на Западное побережье.

— Если это стоит того, чтобы вся школа увидела тебя… вот таким. — Я показываю на его обнажённое тело, и Рейнджер хватает меня за руку, сильно сжимая. Меня обдаёт жаром, и я издаю тихий задыхающийся звук, который заставляет его удивлённо приподнять брови.

«Он всё поймёт», — предупреждаю я себя, убирая руку с его. Рейнджер отпускает меня, но это угрожающее выражение на его лице остаётся.

— Да поможет мне Бог, Карсон. — Он откидывает волосы со лба и указывает на дверь. — Убирайся отсюда нахуй и держи свой чёртов рот на замке.

— Почему ты готовишь голым? — я повторяю, а он просто смотрит мне прямо в лицо, нисколько не стыдясь этого.

— Потому что мне нравится готовить голышом. Ну и что? Это моё дело, а не твоё.

— Но насколько это гигиенично? Я имею в виду, некоторые люди могут подумать, что это немного отвратительно.

— Я готовлю только для себя, а потом убираю на кухне. Приди в себя, Карсон. — Рейнджер возвращается к стойке и выбрасывает остатки своего торта в мусорное ведро.

— Тогда зачем фартук? — спрашиваю я, и клянусь, у него из спины вырастают колючки, а глаза сверкают яростью, когда он оборачивается, чтобы посмотреть через плечо. Он похож на дракона, готового оторвать голову ничего не подозревающему крестьянину.

— Ты всегда задаёшь так много личных вопросов, которые, чёрт возьми, тебя не касаются? Убирайся отсюда и катись к чёрту.

— И почему всегда такие красивые фартучки с оборками? — я давлю, зная, что он мало что может сделать со мной, когда голый. Всё, что мне нужно сделать, это выскользнуть за дверь и убежать; он не будет преследовать меня. Я имею в виду, по крайней мере, не думаю, что он стал бы… Хотя он такой озлобленный ублюдок, что я бы не стала полностью сбрасывать такой шанс со счетов.

Рейнджер с грохотом ставит миску в раковину и поворачивается, чтобы свирепо посмотреть на меня, грудь его вздымается от разочарования.

— Они принадлежали моей бабушке, — выдавливает он, и я поднимаю брови.

— Ты готовишь голышом в бабушкиных фартуках? Ты хоть понимаешь, как странно это звучит?

— УБИРАЙСЯ! — рычит он, и я бросаюсь к двери, приоткрывая её, в то время как он скрещивает руки на груди и смотрит на меня.

— Эй, эм, — начинаю я, чувствуя, как моё сердце странно трепещет в груди, когда я встречаюсь взглядом с его голубыми глазами. — Я просто шучу. Думаю, это круто, что у тебя есть бабушкины фартуки, и… знаешь, готовить голышом — это необычно. Просто… не оставляй в раковине никаких лобковых волос. — Рейнджер берёт набор металлических мерных стаканчиков и бросает их в меня.

Мне удаётся выскочить из комнаты как раз вовремя, чтобы не быть проткнутой ими.

— И ты только сейчас рассказываешь мне об этом? — говорит папа, переводя взгляд с одной записки на другую, прежде чем поднять голубые глаза на моё лицо. Он явно в ярости; костяшки его пальцев, сжимающих бумагу, побелели.

— В первый раз, я… — Думала, я вернусь в Калифорнию и останусь там. Не думала, что это важно, ясно? — Я думала это шутка. Но…

— Это нелепо, — бормочет папа, вздыхая и поворачиваясь, чтобы бросить записки на стол. — Ты возвращаешься сюда. Не знаю, почему я вообще позволил тебе вернуться в общежитие.

— Я не хочу здесь жить! — я огрызаюсь, и есть это недосказанное с тобой, что, я думаю, мы оба слышим. Теперь я тяжело дышу, а папа просто смотрит на меня так, словно больше не знает, кто я такая. С тех пор как ушла мама, между нами всё было непросто. Я имею в виду, я люблю этого мужчину и всё такое, но иногда он просто выводит меня из себя. Почти уверена, что это чувство взаимно. — Я хочу остаться в общежитии.