— Я не думаю, что ты донесёшь на нас, — говорит Мика — или это Тобиас — когда я стягиваю нижнее бельё со своего пылающего красного лица, а затем наклоняюсь, чтобы начать запихивать вещи обратно в сумку.

— Ты бы этого не сделал, только не после того, как украл всё это мыло, — отвечает Тобиас — или это Мика. Они оба наблюдают, как я пытаюсь собрать свои вещи обратно, но несколько шампуней и лосьонов разлились, когда сумка упала, и теперь всё это просто большой сладко пахнущий беспорядок.

— Оставьте меня в покое, — рычу я, вставая с сумкой в одной руке и подставкой в другой. — Мой отец — директор школы. Если я захочу, чтобы вас исключили, всё, что мне нужно сделать, это сказать об этом.

— Исключили? — спрашивают они в унисон, поворачиваясь, чтобы посмотреть друг на друга. А потом они оба смеются.

— Наш отец управляет крупнейшим конгломератом недвижимости в мире, — спокойно отвечает Мика (или кто он там), протягивая руку, чтобы щёлкнуть меня по носу длинным пальцем.

— Самый большой в мире, — повторяет Тобиас, выставляя ногу, так что я спотыкаюсь по пути к двери, и вся последовательность начинается сначала: мыло разлетается, я изо всех сил пытаюсь его поднять, в итоге у меня все колени в сиренево-розмариновом лосьоне.

— Нет, ты не станешь доносить на нас, правда, мудак? — повторяют они, а затем вместе выходят из ванной, пока я всё ещё собираю свои вещи. К тому времени, когда я поднимаюсь на ноги и собираюсь выйти из комнаты, обнаруживаю, что она заперта.

Фантастика.

Фан-блядь-тастика.

— Я всё ещё не понимаю, как ты умудрилась запереться в ванной, — говорит папа, когда мы вместе сидим в его новом доме и едим за массивным обеденным столом. Апартаменты директора здесь такие шикарные, что не похожи ни на одно место, где мы когда-либо жили. Я провела всю свою жизнь, существуя в дрянных маленьких квартирках, которые были вдвое меньше моей нынешней комнаты в общежитии, с бассейнами, которые всегда были не в порядке, и соседями, которые глубокой ночью выполняли сомнительную работу.

Для меня это… как долбаный дворец, этот гигантский деревянный домик, похожий на хижину, с высокими потолками, камином в человеческий рост и люстрами из оленьих рогов. Я имею в виду, что это чертовски грубо и совершенно не в моём стиле, но это не значит, что я не могу этого не оценить.

— Я же говорила тебе: какие-то парни заперли меня, — ворчу я, но папа вздыхает и кладёт вилку, поднимает салфетку с колен и вытирает рот.

— Шарлотта, — начинает он, но я перебиваю его.

— Чак. Пока мы здесь, зови меня просто Чак, ладно?

Он смотрит на меня разочарованными голубыми глазами, пока я тоже не кладу вилку.

— Что?

— Я не хочу, чтобы ты пользовалась мужской ванной. Это неуместно. — Я демонстративно закатываю глаза, откидываюсь назад и скрещиваю руки на груди. Первое, что я сделала, когда пришла сюда, это пошла в ванную и сняла повязку со своей груди. Мне слишком больно носить её даже на секунду дольше, чем длятся мои занятия.

— Папа, я не собираюсь проделывать весь этот путь пешком только для того, чтобы отлить.

— Следи за языком, Шарлотта, — говорит он, даже отдалённо не принимая во внимание моё заявление. — Просто это не нормально тебе там находиться, особенно без того, чтобы мальчики из твоего общежития не получили хоть какого-то права голоса. Им может быть некомфортно с девушкой в их ванной, и, честно говоря, дорогая, хотя я хотел бы быть лучшего мнения о своих учениках, это небезопасно. Что произойдёт, если кто-нибудь узнает и тебя загонят в угол в этой ванной одну?

Мои глаза сужаются.

— Ты такой старомодный. Прямо как этот динозавр из академии. Все здесь странные, грубые и настолько привилегированные, что у них в задницах торчат серебряные ложки. Я ненавижу это место. — Я бросаю салфетку на стол и встаю так быстро, что мой стул скрипит по блестящему деревянному полу.

— Ты едва ли дала шанс этому месту, Шарлотта, — произносит папа твёрдым, но негромким голосом. Я потратила годы, пытаясь довести этого человека до бешенства, но безрезультатно. Он никогда ни к чему не проявляет страсти, независимо от того, как сильно я бросаю ему вызов или как сильно раздражаюсь в ответ на его нескончаемый источник спокойствия. — Прошло всего два дня.

— Да, — огрызаюсь я, становясь язвительной. Это та девушка из Калифорнийской долины, которая живёт во мне. — Два отстойных, жалких дня. — Я кладу ладони на стол и наклоняюсь, глядя на отца сквозь мерцание канделябра. Он так претенциозно стоит в середине стола. Реально, кто ест при свечах, если только у него не романтическое свидание за ужином или что-то в этом роде? — Позволь мне вернуться в Калифорнию, папа. Я могу пожить у тёти Элизы, пока мама…

— Шарлотта. — Это единственное слово, твёрдое, как топор в моём черепе. Боль от мигрени овладевает мной, заставляя меня стискивать зубы от гнева.

— Почему нет? Элиза сказала, что я могу пожить у нее, пока мама не найдёт себе жильё. Моника даже предложила мне переехать к ней. Тебе ничего не придётся делать, кроме как достать мне билет на самолёт.

— Мы больше не будем это обсуждать, — говорит папа, кладя салфетку на стол и вставая с гораздо меньшим скрежетом ножек стула по полу. Он берёт свою тарелку и стакан и бросает на меня взгляд. — Доедай свой ужин, и я провожу тебя обратно в общежитие.

Мои глаза сужаются до щёлочек, и я чувствую, как гнев пылает в моей груди раскалённой добела звездой.

— Мне не нужно, чтобы ты провожал меня обратно, — резко бросаю я, впиваясь взглядом в его идеально отглаженный коричневый костюм в кремовую полоску. Его старомодный наряд сочетается с зачесанными назад волосами 1920-х годов, и отношение соответствовать этому времени. — Я теперь мальчик, помнишь? Я могу сделать всё, что угодно. — Читайте: сарказм.

Я разворачиваюсь на пятках, когда он окликает меня, но я уже мчусь к двери. Распахнув её, бросаюсь вперёд, но только для того, чтобы врезаться в чьё-то широкое тело. Снова.

— Оу, стой, — командует спокойный голос, и я поднимаю глаза, чтобы увидеть этого парня-принца, Черча Монтегю, стоящего с папкой под мышкой, его янтарные глаза изучают меня с затаённым интересом.

«Моя грудь не перевязана! — вспоминаю я, когда в сильном шоке протиснулась мимо него так быстро, как только смогла. Он чертовски высокий, и, если боль в моём носу хоть что-то значит, к тому же крепкий и мускулистый. Но я так удивляю его, что в конце концов он спотыкается, роняя папку через край перил, когда я спускаюсь по ступенькам и убегаю по извилистой дорожке. С обеих сторон есть маленькие солнечные фонарики, которые дают мне достаточно света, чтобы видеть.

Я пробегаю мимо общежития для мальчиков и продолжаю двигаться, наслаждаясь свободой, которую чувствую, пересекая кампус и углубляясь в лесную рощу, выходя с другой стороны, чтобы найти недостроенное общежитие для девочек.

Мои ноги перестают шаркать, и я наклоняюсь, кладу руки на колени и изо всех сил пытаюсь отдышаться. Я уехала из Калифорнии всего несколько недель назад, а уже чувствую, что я не в форме. Мне нужно найти какой-то выход своим эмоциям, но я точно не могу заниматься здесь серфингом.

Повсюду вокруг то тут, то там видны снежные пятна, а воздух холодный, как лёд. Тем не менее, я не совсем готова вернуться в свою комнату, и совершенно определённо не собираюсь возвращаться к папе. Вместо этого я расправляю передние полы пиджака и направляюсь к входной двери. Она, конечно, заперта, но окна на нижнем этаже заколочены досками, и одна уже отвалилась.

Я поднимаю её и заглядываю внутрь, ожидая увидеть строительную зону, несколько брошенных банок из-под краски, груды пиломатериалов и так далее. Вместо этого я нахожу сюрреалистическую сцену, похожую на мгновение, застывшее во времени. Здесь есть диваны, обтянутые полиэтиленовыми пакетами, журнальные столики, заваленные пыльными книгами, и картины на стенах, которые так же хороши, как те, что висят в общежитии для мальчиков.