— Что означает этот маскарад? — строго спросил Волох.

— А что он должен означать? Пускай видят, кому не лень, мне нечего скрывать! Собираюсь уходить на войну, вот что! Не хочу больше сидеть сложа руки! Оставайтесь живы-здоровы — я исчезаю. К тому ж забыл положить на место ключ, — с наглой ухмылкой добавил он. — Родители придут с работы и не смогут зайти в дом!

— Покажи, пожалуйста, этот ключ! — испытующе проговорил Волох. Похоже, парню очень хотелось казаться военным человеком, и Волох решил говорить с ним соответствующим образом.

— Вот он, — вызывающе ответил парень, сделав взмах рукой, какой делают при прощании.

И вновь прозвучал строгий, жесткий голос Илоны:

— Ни один человек ни под каким предлогом не должен покидать помещение!

В комнате стало тихо, и эта тишина подчеркнула всю напряженность момента. Подчеркивала ее и фигура стоявшего на страже у двери человека — то был Илие Кику. Заметив, как сурово застыл он у порога, все в комнате возбужденно зашептались. Один за другим люди стали подходить к столу, за которым сидела теперь Илона, выражали согласие с ее приказом, затем тесно окружали смутьяна, уговаривая его отказаться от своего намерения.

Волох решил, что порядок восстановлен, и хотел было приступить к отчету, однако его вновь прервал голос парня:

— Послушайте, мне сию же минуту нужно уходить! Ни я вам не нужен, ни вы мне. Отпустите, вам же хуже будет!

— Тебе сказали, юноша: это невозможно! — начал уговаривать парня Волох, в глубине души подозревая, что неприятный инцидент будет поставлен в вину ему, и только ему… Тем не менее следовало любыми путями удержать парня. — Разве ты не понимаешь?.. Нужно ли объяснять, что тебя могли заметить, когда входил в дом, могут заметить, когда будешь выходить…

— Но как быть с ключом? Если я забыл положить его на место?

— Сколько можно гудеть? — сердито выкрикнул Кику. — Неужели не стыдно? Человек по-хорошему объясняет… Ты знаешь, кто это такой? Не то возьмемся по-другому! Эй, Сыргие, сбить с копыт, и конец! — Пекарь стал засучивать рукава. — Разве не видишь, что это — храбрый заяц из армии Антонеску. Наверно, пошел служить добровольно! Мы с тобой перевидали таких гадов…

— Было, было… И все же… — Волох сделал знак рукой: — Помолчи, Илие! Не будем раздувать огонь.

Вмешался степенный, медлительный Гаврилэ. Он взял из рук Хобоцела свечу и в свою очередь стал внимательно разглядывать парня.

— Скажи все-таки, кто тебя направил сюда? — наконец спросил он.

— Да вот… — парень нервно передернул плечами. — Ее что-то не видно… Она… У нее голубые глаза и рыжие волосы…

— Хорошо, хорошо! — прервал его кто-то из рабочих. Это был пожилой, значительно старше других человек. Впрочем, старить его могли и длинные, каштанового цвета усы. Он говорил мягко, спокойно, и это сразу же всем понравилось. — Растолкуй, пожалуйста, четко и ясно: через кого ты попал сюда? Да, прошу прощенья, сам я — делегат от обувщиков, — проговорил он, протягивая парню руку.

— То была девушка, молодая барышня. Сама захотела со мной познакомиться. Я как раз выходил из мастерских. Сначала думали пойти на танцы, потом, слово за слово, стала рассказывать про советских патриотов. Гуляли целый вечер, уже под конец она достала из сумочки мел и говорит: рисуй на заборе серп и молот! Потом ушла, исчезла. Только назначила встречу с одним человеком, который, дескать, свяжет меня с патриотами… Говорила: приходи еще вон туда — сюда, значит, — я тоже там буду…

— Но разве она не сказала, что тут будет и как тебе нужно держаться? — слишком спокойно спросил Кику.

— Она много чего говорила: что нравлюсь ей, что зовут Лилианой, еще Жанной, а лучше всего Бабочкой. Но только где она? Не может быть, чтоб ее здесь не было! Вон, вон она! — внезапно вскрикнул парень, вглядываясь в темноту поверх голов. — Нет, показалось! — Он вздрогнул, как будто сам же уличил себя во лжи.

— Похоже, ты водишь нас за нос, парень.

— И узнал от кого-то другого, что ее зовут Бабочкой, — не от нее самой! — взорвался Кику. — Насчет того, что нравишься — тоже врешь! Ни за что на свете она этого не скажет!

— Зачем кипятиться, человече? — насмешливо проговорил кельнер. — Велика печаль: понравился! В темноте могла не разглядеть…

— С этого дня будет рисовать на заборах сердце, пронзенное стрелой.

— Развели пустую болтовню…

— Кончайте базар, правильно? Почему не открываете совещание? — раздался из темноты чей-то голос.

— Но я все-таки ухожу! — "Доброволец" рванулся было к двери, однако пекарь преградил ему дорогу, в одно мгновение заломив за спину руку.

— Еще шаг, и крышка! Брось нож, слышишь!

— Нет, товарищи, так дальше не пойдет! — вновь раздался негромкий, твердый голос Илоны. — Инструктаж придется отменить.

— Чтобы в конце концов не оказаться на том свете, на радость таким гадам.

— Не согласны! Отменить? Из-за него? — нетерпеливо воскликнул Кику. — Только благословите: в миг разделаюсь, так что костей не соберет… Согласны?

— Нет, нет, ни в коем случае! — решительно возразила Илона. — Нельзя прибегать к подобному, по крайней мере до тех пор, пока не будет установлено, в чем истинная его вина. И только ли его…

— А я говорю — дайте мне в руки! Не раз имел дело с такими клиентами. Сыргие знает, — настаивал Кику, чувствуя, что собравшиеся в глубине души согласны с ним. — В тюрьме пришлось сидеть в общей камере, к политическим не посадили, так что научился… Если требуется — разделаюсь, и он даже пищать забудет!

Слабое, бледно-желтое пламя свечи, пробивавшееся из-под грубых, широко растопыренных пальцев Гаврилэ, того самого, у которого "вместо рук весы", освещало перекошенное яростью лицо Кику. Казалось, еще мгновение — и он выполнит свое обещание.

— Ответственный, объяви во всеуслышанье, что инструктаж отменяется! — решительно приказала Илона, стараясь, впрочем, чтоб ее слышали только стоящие поблизости. — Объясни делегатам, почему это произошло, и распорядись, чтоб начали расходиться. По двое, с интервалом в пять — десять минут, чтоб никого в доме не осталось. Этого же… "добровольца" отправьте в последнюю очередь. Приставьте сопровождающего, вот его, — она показала на Кику. — Поведете самыми глухими, неосвещенными улицами. Ясно? Вот так… Мне пора уходить. Что же касается барышни с голубыми глазами… — Она остановила взгляд на лице Волоха: — Это ты направил ее сюда?

— Да, я.

— Значит, ты… — машинально повторила она. — Ее, конечно, проверили?

— Мне точно известно, что она исключена из лицея за бунтарское поведение… Оставалось всего несколько месяцев до выпуска.

— И только поэтому она позволяет себе направлять сюда таких типов?

Она говорила властно, непререкаемым, не допускающим возражений тоном.

— Нет. О нем я ничего не знаю. Известно только, что действительно работает в мастерских, — искренне сознавая свою оплошность, признался Волох. — Хотя и ее, честно говоря, также знаю очень мало.

— Вон как… — Илона с трудом сдерживала негодование. — "Очень мало"! И очень жаль, товарищ ответственный!

— О ней хорошо отзываются. — Волоху не хотелось принимать всерьез намек Илоны. — Исключили, например, за то, что собственными руками сорвала со стены портрет королевы Марии… А потом еще убежала из дому, поскольку родители — состоятельные люди. Так, по крайней мере, говорят.

— Говорят, говорят! — Она слегка повернулась к Волоху, хотя ни разу за все время разговора не подняла на него глаза. — Убежала из дому! Ну и что же? Только поэтому тащить ее на подпольный инструктаж? Более подходящего места не нашлось? Тут же не пансионат для состоятельных барышень!

Волох не ответил.

— Найдешь меня на контрольной явке, — обронила она в заключение. — Но только после того, как основательно разберешься в этой истории и, разумеется, примешь соответствующие меры.

— Но когда именно? — взволнованно спросил он и даже слегка подался вперед, пытаясь заглянуть Илоне в глаза.