— Ты делала перевязки и будешь делать их, — сердито говорит он, словно споря с самим собой. Потом, взглянув куда-то в сторону, обращается ко мне: — А вы еще повоюете вдосталь. Войны хватит на всех. Не удастся теперь, так на обратном пути. Мы вернемся обязательно вернемся туда, откуда ушли. Можете не сомневаться. И еще дальше пойдем.

Оглянувшись, он продолжает говорить сурово и в то же время с юношеским задором:

— Посеяли ветер — пожнут бурю. Но впереди еще девятый вал. Выдержим — тогда уж обязательно удостоимся солдатского звания… — Он опять оглядывается. — Дон и тот не оказался для них таким уж тихим. А уж Волга… На Волге…

Он не сразу находит нужные слова.

Я давно знаю нашего Коммунара, но таким вижу в первый раз.

— Да, времена теперь не те, — говорит он, словно возвращаясь из какой-то дали. — А насчет дворцов, что ж, пусть не гневаются ребята. Придется маленько подождать…

Не знаю, что случилось с Туфяком, но не прошло и часа после недавнего привала, как он снова поднимает руку и, повернувшись к нам лицом, дарит еще пять минут отдыха. Стефания и Коммунар не останавливаются, они ведь идут вне строя. А я, подыскав местечко посуше на талой, в весенних лужицах, земле, растягиваюсь, кладу голову на вещмешок и закрываю глаза. Но спать мне не хочется.

Вот и весна настигла нас на дорогах. Первый год войны подходит к концу. Весна…

"Я знал, точно знал, что ты явишься ко мне, — шепчу про себя, погружаясь в полуявь-полусон. — В те немногие мгновенья, когда Кирилюк, задумавшись, опередил нас и мы остались вдвоем, я постиг вечность. Я и ты… Но погоди, этот Силе Маковей… Он все твердил, что ты скрываешь свою красоту, чтобы сильнее завлечь меня. А сегодня ты ее не очень скрывала. Сегодня ты показала мне свои глаза. Подняла веки. Что с того, что при этом ты говорила о своем Леоне? Смотрела-то на меня! Я увидел, какие они ясные и бездонные. А шея… У тебя платок на миг соскользнул, и я увидел шею, белую, как мякоть пшеничного хлеба. И мне вдруг так неудержимо захотелось прижаться замерзшим лицом к этой впадинке на шее. Ха-ха! Веселая была бы картина. Сизый нос, растрескавшиеся губы и эта шея… Ну и шутник. Право слово — шутник. А все же не такой, как думал Силе. Нет, не такой. И совсем я в нее не втюрился. Какое уж тут… Просто так… нашло".

— Встать. В колонну по три стройсь! — раздается зычная команда Туфяка.

Надо открыть глаза. Но я тяну. Еще мгновенье. Еще одно.

Много укрепленных районов соорудили мы за эти месяцы. На будущих полях сражения, где воевать предстояло другим: с ходами сообщения, пулеметными гнездами, коммуникациями. Копаем чернозем, вязкую глину, долбим известняк.

А теперь копаем в грязи, стоя по щиколотку в воде. Ровное, неоглядное поле сплошь покрыто водой — уже целый месяц она не уходит в землю и не испаряется, хотя солнце припекает вовсю.

От одежды валит пар, а ноги стынут в холодной жиже. Сырость пронизывает до костей, отнимает сон. Всю ночь маешься, а на заре Туфяк будит нас и выводит из землянок. Он не знает пощады, от него не дождешься человеческого слова, на лице — ни следа улыбки. Как будто он нарочно хочет довести нас до бешенства.

— Подъем! На работу! Двигай быстрее!

Когда он спит? Или злоба лишает его сна?

Трудно нам. Очень трудно.

Чтобы стены траншеи не обрушились, подпираем их плетеными щитами.

И опять — в какой уже раз — подъем по тревоге поздней ночью. И в путь. В долгий, многодневный путь бе? остановок: дожди, дневное пекло, муки голода и — пуще — жажды.

Но мысль неизменно возвращается к тем, для которых наши траншеи станут и домом, и крепостью.

Того поворота, о котором твердит Кирилюк, все нет и нет. На подступах к Сталинграду мы попадаем под жуткую бомбежку, на этот раз предназначенную для нас. строителей укреплений. От нашей колонны остается жалкая кучка людей. Бог весть по каким странным ассоциациям она напоминает мне скудные остатки брюк Гриши Чоба, после того как он продирался сквозь ряды колю чих заграждений.

Потом мы теряем и Выздоагэ. И наконец мы — на левом берегу Волги.

За спиной остается город, готовый к схватке. Когда мы оглядываемся, он предстает перед нами, словно сквозь легкий туман, в отсветах пожаров, в свинцовокрасном дыму, в разрывах бомб. Теперь в нем только одни солдаты, он весь нашпигован пушками, пулеметами, минами.

Мы уходим все дальше от великой реки, а мысль то и дело возвращается к баржам, что будут причаливать к берегу, к раненым, ждущим помощи.

Идем безлюдной степью и в минуты острого голода вспоминаем то спасенную из воды и съеденную крупу, то пачки табака и прочее добро, ушедшее на дно реки. Едим мы побитые инеем, гниющие помидоры, случайно найденную морковь и свеклу, а воду достаем из редких, разбросанных по степи колодцев, таких глубоких, что дна не видать. Приходится посменно вертеть железные колеса, чтобы достать для каждого по несколько глотков воды. А Волга-матушка уже далеко позади.

Что с Мефодие Туфяком, неизвестно. Почему он остался в Сталинграде? Гриша хранит, как реликвию, записку, полученную из рук какого-то командира на волжском берегу. В ней обозначено место сбора всех наших ребят. Какой-то городок. Этот адрес — единственное, что у нас есть. Чоб то разглаживает бумажку, то снова бережно складывает ее и прячет подальше.

А тут новое бедствие сваливается на наши головы: песок. Он всюду — ест глаза, скрипит на зубах. Ноги в нем коченеют сильнее, чем на скованной морозом земле. Не то что лечь, — сесть невозможно в часы привала. А холод между тем крепчает, ветер пронизывает тело, не позволяет остановиться ни на мгновенье — то сзади налетит, то лицо обжигает. Брезентовая форма задубела, хлопает на каждом шагу, точно лист жести.

Знать бы, куда держим путь, когда прибудем на место, что нас там ждет! У Гриши есть, наверное, свои соображения на этот счет, но никто ему уже не верит. Да и может ли он убедить других, когда сам с трудом выдавливает смутные, туманные слова… С ним творится что-то неладное. Я уверен, что, если бы не желание сохранить наш отряд, он бы давно потерял последние остатки решимости.

И все же он идет впереди всех, бросая неприязненные взгляды в сторону Филина. Это, наверное, потому, что у того сумка по-прежнему доверху набита неизвестно чем. Мы же все потеряли в воде, то, что успели спасти, давно съедено. Впрочем, может быть, я ошибаюсь, Грише просто надоела бесконечная грубая ругань Филина.

Чтобы как-нибудь отвлечься, прибегаю к испытанному трюку. Меня снова, в какой уж раз, окружают мои мертвые. Вызываю в памяти Выздоагэ, славного хлопца с лицом и именем цветка[13]. Вижу его таким, каким он был в последний свой час на берегу Волги. Тогда меня оглушило волной воздуха и воды, но теперь различаю его явственно, четко, словно он стоит передо мной: дергаясь в предсмертных корчах, пытаясь прикрыть рукой рану в паху, куда саданул осколок…

Открываю глаза, снова смежаю веки. Открываю, смыкаю. Еще, еще. Можно спокойно шагать с закрытыми глазами — вокруг до самых дальних далей ни малейшей ухабины. И я зову следующего. Зову настойчиво, пока он наконец не возникает передо мной. Но нет, это другой! Он стоит у стены, глаза завязаны. Эта повязка мешает мне узнать, кто это. Ну а если осмелиться, если домыслить? Сперва мне кажется, что у выстроившихся перед ним солдат нет знаков различия. Но вот я начинаю различать и знаки. Немцы! Это, конечно, фашисты! Они поднимают ружья, и тут он жестом требует, чтобы они подождали. Он срывает повязку с глаз. "Теперь стреляйте!" — "Пли!" — "Смерть фашизму!" И Никифор Коман медленно сползает на землю.

Лицо Силе Маковея вспыхивает внезапно, не дожидаясь мысленного зова. Несется вихрем, чертя в воздухе странную дугу, затем послушно ложится в гроб, стараясь не задевать за доски окровавленным виском.