Утренние зори… вечерние зори… День. Ночь. Мы тянем канат, не открывая глаз. Мы спим на ногах, и в замутненном сознании мелькают, странно переплетаясь, обрывки снов. Руки двигаются сами по себе, словно независимо от тела. И холода мы уже не чувствуем. Мы перевозим столько съестного — протяни руку и бери, но есть не хочется. Сунешь в рот ломоть хлеба и сыт. Потом глядишь — бух! — кто-то свалился к ногам соседа и спит как убитый, пять, десять минут…

Но и вознаграждение велико. Его хватит с лихвой, чтобы искупить невзгоды предыдущих месяцев, голод и холод, перенесенные обиды. И одного рейса достаточно, чтобы искупить это.

Но всему приходит конец. Однажды ночью нас сменяет батальон понтонеров — солдат из действующей, не то что мы. Передаем им все оборудование и возвращаемся в село.

Нам позволяют выспаться всласть. Мы приходим немного в себя и тут, осмотревшись, обнаруживаем, что Силе Маковея среди нас нет. Оказывается, что его вообще никто не видел после того, памятного прыжка.

Когда же он исчез? Что с ним стало?

О том, чтобы он утонул, и речи быть не может. Лучшего пловца среди нас не было. Кто бы еще отважился достать, точно водолаз, рыбу со дна омута? Или раков, которых он ловил рукой на ощупь?

Больше всех сокрушается Ваня Казаку. Глаза у него заплаканы, ходит с обнаженной головой, точно на похоронах.

Но если несчастья не случилось, так где же он? Все видели, как он нырнул в воду, чтобы скорее сдвинуть паром с места.

— Нырнуть-то он, конечно, нырнул, а вот успел ли еще подставить плечо… — замечает кто-то. — Он же был под водой — кто его знает, что там стряслось…

— А вот услышал плеск волн и заскучал… — вмешивается неведомо откуда взявшийся Филин, всячески стараясь подражать Маковею. — Потянуло в дальнюю дорогу. К своим… Недаром же он унес у них шинель. Теперь ищи ветра в поле.

— Как ты смеешь так говорить! — вскидывается Ваня. Он надевает кепку, пальцем поднимает кверху козырек. — Если бы он это сделал, я бы знал пораньше тебя. И зачем ему это, ведь сам же от них и сбежал? Уж можете поверить, я-то знаю, что говорю.

— Ну уж конечно, так это просто — взять и дать деру! — ухмыляется Туфяк. — А ты, Казаку, как был денщиком, так им и останешься.

— Сам знаю. Ну и что с того? Потребуется — горшок из-под него буду таскать. — И вдруг выпаливает с внезапной яростью: — Только бы не спутался с какой-нибудь казачкой, а то напляшется у меня.

— Ты лучше скажи, зачем прислуживал ему, раз его не любишь? — спросил другой.

— Зачем? — Казаку сразу сникает. — Значит, так нужно было…

— Конечно, он был мастер молоть языком, — вмешивается и третий. — Может, так ему было веселее… Только делайте со мной что хотите, а вот не верю я, чтобы он забрал шинель у того румынского вояки. Небось опять насочинил…

— А шинель ту мы видели, — подает голос всезнающий Арион Херца. Наш парикмахер недавно вернулся из госпиталя и еще не успел обрести прежний румянец. — Правда, она была точно скроена для него.

— Ты же сам рассказывал нам, Ваня, что Маковей захватил в плен румынского офицера и передал его в штаб, — не выдерживает молчавший до тех пор Гриша Чоб. — Или это был не ты?

— Я, конечно, — Казаку таинственно ухмыляется. — Ну и что с того? Надо было — вот и рассказал.

— А по мне… иди ты знаешь куда…

Но Ваня ничего не слышит. Поднявшись на цыпочках, он все оглядывается, не идет ли Силе Маковей.

— Ишь как заговорили, — хмыкает кто-то из нас. — А стоит ему только появиться, как все вы прилипнете к нему, будто мухи к меду.

— А здорово он приветствовал генерала, — задумчиво произносит Туфяк. — Красиво. По всей форме.

— Неужели он решил вернуться в это самое сержантское училище? Опять маршировать до седьмого пота? Слушать приказания немцев? Как ты думаешь, Казаку, мыслимо ли такое дело?

Допрашивает Казаку один из наших ребят, держа его за подбородок двумя пальцами.

— Неужто ему так захотелось поизмываться над бедными солдатами? А ты? Зачем стирал ему пижаму, служил ему как собака?

— А это потому, что они были в одном полку. Верно ведь? Вот у них все и осталось, как при румынах, — уточняет кто-то.

— Это мое дело, что осталось. Подите вы все к чертовой матери…

— Отвяжитесь от человека, — вмешивается, к моему удивлению, Трофим Выздоагэ. — Раскудахтались, точно бабы…

Но спор то затихает, то разгорается с новой силой.

Я слушаю ребят с каким-то смешанным чувством. Мне кажется, что правы и те и другие. Что до Вани, то я уверен, что он любит Маковея, но, наверное, с не меньшей силой и ненавидит его. Может, потому, что стал его слугой? Правда, никто толком ничего об этом не знает. Я не принимаю всерьез болтовню наших ребят, мне думается, что они просто подражают Силе, любителю шуток и веселых небылиц.

…Хотя нет, об этом я подумал позднее, когда уже было обнаружено и выловлено его тело, притулившееся к берегу немного ниже по течению.

Вот он лежит в сколоченном нашими руками гробу, обернутый в белую простыню — да, в самую настоящую белую простыню. Лежит тихо, смирно, словно это не он, а кто-то другой. Чужое лицо. Нет. Это не распухшее, обезображенное лицо утопленника. Чужим оно кажется, наверное, потому, что Силе потерял много крови. Трудно смотреть на это лицо, хотя рот, глаза, нос ничуть не изменились. И только на виске темнеет багрово-сизое пятно, рана, которую он, должно быть, получил, нырнув под паром, и от которой погиб. И все же это недвижное лицо — его лицо. Именно таким я представлял себе его в те часы, когда Силе не было рядом: серьезным, со следами душевных мук, с детской ямочкой на подбородке.

Не слышно речей, никто даже не перешептывается с соседом. Мы неотрывно смотрим на него. Силе Маковей, безмолвный, лежащий в гробу…

Не знаю, быть может, это кощунство, быть может, одному мне пришла на ум такая мысль, а другому она покажется низкой, даже подлой. Ну и пусть. Но я смотрю на Силе и думаю, что вот же — среди нас, оказывается, тоже есть свои павшие, свои убитые на войне…

"Слушай, Силе, — хотелось бы мне сказать ему, но я молчу. Я знаю, что все равно буду твердить это всю мою жизнь. — Слушай, Силе… Я, видишь ли, до сих пор не говорил тебе высоких слов, да и ты мне тоже. Не было необходимости в этом. Но отныне, если я только останусь в живых… Пусть у меня, живого, нет никакого права давать обещаний тебе, мертвому, я скажу тебе только одно: если то, что выпало нам на долю на этом пароме, и есть наша награда за все, то эту награду получишь и ты. Обязательно получишь".

И снова в путь.

Снова все повторяется. Глубокая ночь, тревога, суматоха… А что делается на берегу Дона, в тех самых траншеях, которые мы недавно вырыли, в полях, открытых взору до самых дальних далей… Шквал огня, залпы орудий превращают день в ночь и ночь в день. Не понять, где наши, где враг. Порой расстояние между ними кажется короче тех считанных шагов, что разделяли в старое время дуэлянтов. Все чаще слышны слова "рукопашная схватка".

Бои на суше, бои на море. Черное море осталось уже где-то позади. Мы не знаем, что произошло в последние дни там, на его берегах. С опозданием доходят до нас обрывки новостей, но для нас они — все равно что последние известия. Эпизоды обороны Одессы, захваченной врагами, вести из Севастополя, который держится, так же как и Ленинград. Мы жадно повторяем непривычные слова "флотилия", "катюша", "контрудар"… Наиболее сведущие обсуждают тактические, а то и стратегические варианты битвы. Так и мелькают выражения "маневр", "камуфляж", "торпедирование". Или "колючие заграждения", "минное поле"…

Слова словами, а позади нас то и дело вырастают смерчи воды, льда, песка. Адские артезианские колодцы в рубиновых отсветах. Голос Туфяка подстегивает: "Быстрее! Двигаться быстрее! Сохранять равнение!"

Мы покорно выполняем приказ: восстанавливаем равнение, сохраняем его даже при беглом шаге. Невдалеке слышны стоны, вскрики, призывное "ура", ругань. Люди падают, мы это видим. Падают наши люди… А мы торопливо уходим в ночную темень, унося свои пожитки и скудный инвентарь. И это теперь, когда мы уже понюхали пороху, кое-что смыслим в военных делах. Уже на исходе сорок первый год. Мы уходим в глубь страны, спешим, днем и ночью, без передышки, и особенно по ночам, и в конце концов бросаем кое-какие пожитки, но лома не оставляем ни одного…