Иногда мы натыкаемся на окопы, в которых недавно еще кипел бой. Лежат убитые. Торопливо хороним их и уходим все дальше, все дальше…

Днем мы осторожно крадемся по дну оврагов, пробираемся ложбинами. Никто не издает ни звука. Надо быть осторожным, да и говорить уже не о чем.

Вот и новый оборонительный рубеж. Появляется откуда-то офицер инженерных войск в сопровождении другого военного с планшетом. Они выбирают участок, измеряют его вдоль и поперек, забивают колья, а мы, еще не начав копать, уже видим в мыслях, каким оно будет, поле будущего боя. Может быть, именно здесь и настанет поворот, о котором не устает говорить Коммунар?

Морозы стоят трескучие. Согреваемся лопатой, киркой, а когда становится невтерпеж, собираемся у костра. протягиваем к огню закоченевшие руки, перекидываемся словечком о том о сем…

В одном месте стоим неделю, в другом — месяц. Долбим ломами землю, скованную стужей.

И так всю зиму…

До чего же недостает нам Силе Маковея, его едких замечаний, колких шуток!

Я пытаюсь сблизиться с Ваней Казаку. Силе был его закадычным дружком. Конечно, Ваня помнит и думает о нем…

Только теперь я замечаю, что Ваня одет хуже всех. Кепка натянута на уши, грязные портянки торчат из драной обувки. У него вид настоящего шатуна-бродяги, врожденного босяка. Скорее всего, он и до гибели Маковея выглядел не лучше, но мы не замечали его за широкой спиной друга.

И это лицо. Словно я увидел его впервые. Такого лица нет ни у кого из нас: землистое, со впалыми щеками, ни кровинки в нем. Маленькие глаза под распухшими веками, приплюснутый ноздрястый нос.

— А ты хорошо знал Силе, верно? — спрашиваю я.

— Знал ли я его? — в задумчивости повторяет он. — Да разве ты поймешь, кем был для меня Силе!

Он замолкает. Мысли его блуждают далеко.

— А что это за дама? Он раз обмолвился о какой-то женщине.

— Была такая. В одном веселом доме…

И тут же спохватывается, бросает на меня угрюмый взгляд и уходит подальше. Все мои попытки возобновить разговор ни к чему не приводят. Он явно избегает меня — с такой старательностью, словно хочет наказать не только меня, но и себя за минутную оплошность.

Одна мысль не дает мне покоя: до каких же пор мы будем отходить? Мы как будто вне жестоких законов войны, но постоянно ощущаем на себе их воздействие. Мы мечтаем о достойной доле бойцов, а сами каждый раз уходим от смерти, предоставляя умирать другим. Умирать на наших глазах.

А тут и вовсе неожиданная новость. Старшина Фукс покидает нас. Человек, сумевший убедить нас всех, чуть ли не самого Моку, в непогрешимости своих поступков. И вдруг — оставляет нас, когда никто этого не ожидал. Уходит на передовую… А ведь с ним связаны все наши надежды.

— Вы намедни говорили, что вместе отправимся на фронт, — решается спросить Выздоагэ. — Ну, вроде того, что вы будете нашим командиром…

— Ничего не поделаешь… Надо! — произносит старшина знаменитое слово. Спроси кто-нибудь другой, он вряд ли бы ответил, но тут ведь заговорил молчальник Выздоагэ. — Дело в том, что у меня кончился отпуск.

— Какие теперь отпуска? О чем вы говорите? — настаивает Выздоагэ.

— Тот самый отпуск, что полагается после госпиталя, — как бы извиняясь, объясняет Фукс. — Все равно мне некуда было ехать… А теперь пришла пора возвращаться на войну. Ничего, вы меня скоро догоните.

Он подмигивает нам, бодро вздергивает подбородок, чего ни разу до этого не делал, — мол, рано, хлопцы, носы вешать! — но мы прекрасно видим, что и ему не по себе.

Туфяк командует равнение. Мы стоим четким строем в ожидании приказа.

— Смирно!

Мы застываем ровной шеренгой, и лопаты, опущенные к ногам, кажутся нам на мгновение настоящими винтовками.

Старшина поднимает руку к козырьку и тоже застывает в долгом приветствии. Потом поворачивает налево кругом и уходит.

И вот уже нет нашего Фукса. А мы все стоим, сжимая лопаты, и не решаемся ломать строй.

Но тут наш чудила Арион — и дернула же его нелегкая! — говорит со вздохом:

— Бедный Мока!..

Мы напускаемся на него, мы готовы разорвать его на части.

Да, Мока опять куда-то запропастился. Ну и что? Мы особенно не тревожились — уж такой у него нрав: то появится, то, глядишь, и след его пропал. Но кто-то пустил слух, что бедный малый погиб на берегу Дона, куда так часто ходил за водой. Будто осколок уложил его наповал…

Да полноте! Видел ли кто-нибудь своими глазами, или это очередная небылица? Кто его знает!.. Одно подлинно известно: Моки нет.

— Потянуло парня в дорогу, — пытается успокоить нас Ваня Казаку.

— Что его нет в живых, это уж точно, — говорит Арион тихо: он уверен, что его и так услышат. — И осколок тут ни при чем. Сам он себя порешил. Утопился, жить невмоготу стало. Факт! — Он делает жест рукой, чтобы пресечь возможные возражения. — Стефания знала его лучше нас. Лучше нас всех, лучше… старшины Фукса. Факт!

Мы уже давно в пути. Отряд шагает хмуро, никто не издает ни звука. Сумки нас не отягощают — много ли в них унесешь, когда тебя то и дело поднимают ночью по тревоге… Мы идем, уткнув глаза в землю, двигаемся по инерции, сил все меньше. Давно пора сделать привал, но Туфяк и думать об этом не желает. А может, ждет, чтобы мы ему напомнили? Дудки! Никто и не заикнется.

Он браво вышагивает впереди всех. Затылок у него мощный, загорелый. Он не так высок, как Гриша, но широк в плечах, крепок. "Нагулял тело" в мирное время да так и сохранил его по сей день. Все задаются вопросом, почему именно его назначили командиром. Говорят, он складно лопочет по-русски, оттого, мол, и назначили.

Куда мы направляемся?

Неизвестно.

Почему же? Очень даже известно.

Ничего не известно.

Молчание. Долгое, гнетущее молчание.

Начинаются ссоры. Был бы Маковей, он бы легко покончил с ними. Но его нет. Раздражение нарастает. Мы замедляем шаг, колонна распадается.

— А при чем тут смерть Моки? — спрашивает Филин словно нарочно, чтобы еще больше накалить атмосферу. Он вообще любит, когда люди ссорятся.

— Конечно, ни при чем, — отвечает Чоб, тот самый Чоб, которого сместил старшина. — Фукс хотел по-хорошему растолковать ему, что из него не выйдет бойца. Несколько дней он толковал с ним, мы же все это видели.

— Вот и растолковал, — замечает Выздоагэ так, чтобы один я разобрал его слова. И добавляет громко: — А может, старшине и вовсе не надо было с ним говорить об этом? Что, если у Моки была своя рана, своя неутихающая боль? Куда делись его родители? Мы об этом думали? Может, поэтому малому и хотелось воевать. А то зачем же ему было держаться нашей части?

Слова Выздоагэ находят поддержку.

— Конечно, он был немного того… с приветом, так ведь тоже из-за этой самой фашистской нечисти…

— Бедняга Фукс. Так вот почему он был не в своей тарелке, когда мы прощались. Совесть заела… Уж не потому ли попросился он на фронт?

— Да будет вам сочинять! — перебивает Филин. — Тут другое: понял человек, что с нами каши не сваришь. Кому мы нужны, такие!

Тяжелое, гнетущее молчание.

"В самом деле, отчего оставил нас Фукс? Может быть, Филин прав? Или истина где-то посередине? — терзаюсь я. Идти все труднее, приходится напрягать все силы, чтобы не отстать. — Как бы оно там ни было, но Фукс своего добился, вернулся на фронт. А вот мы…"

Колонна все больше растягивается.

— Равнение! Сомкнуть ряды!

Какое еще равнение? Какие ряды?

Мы все больше замедляем шаг, но команды остановиться не слышно. Кто-то тихо чертыхается. Достается, конечно, прежде всего "Туфу веницейскому". Но тому ни холодно ни жарко.

— А шинель ту, между прочим, Силе ни у кого не отбирал, — произносит вдруг Ваня Казаку. — Это была его собственная шинель. Он был сверхсрочником. Унтером румынской армии.

Все расслышали его слова, но никто не откликается. А Ваня между тем явно рассчитывает на то, что кто-нибудь возразит, засомневается. Ему нужно одно слово, чтобы убедиться, что его слушают. Но все молчат.