Уже слышны голоса людей, столпившихся у сходней, раздается скрежет, удар, потом звучат какие-то ритмические выкрики, сердитые приказания.

И снова замечаю, что не слышу голосов раненых, занимающих большую часть палубы и ожидающих скорейшей выгрузки. Голоса эти тонут в бесконечном гуле, он напоминает шум речных струй, огибающих встречный утес. Нет, не то. В гуле этом слышится что-то жалобное и вместе с тем суровое, хватающее за душу.

У самой воды на песке бесконечными шеренгами тянутся ряды раненых. И гул этот — их слитые стоны.

По берегу снуют писаря, медсестры, снабженцы, офицеры С непостижимым искусством находят они в темноте нужных людей, годных к строевой, вносят в списки, выдают обмундирование и оружие. Запишут номер винтовки и… следующий! Чья очередь?

Наша очередь так и не наступает. Ухищрения Гриши ни к чему не приводят. Просьбы, уговоры — все бесполезно.

Нас как будто вовсе не замечают в темноте. Нам не говорят ни "да", ни "нет", просто отводят глаза, и мы остаемся ни с чем.

Филин первым начинает брюзжать.

— Тоже мне вояки! — спорит он с воображаемым оппонентом. — Как же! Признают нас, поверят, оформят, когда у нашего… пожарника ни чина, хоть самого завалящего, да и скомандовать как следует по-русски не может. — Он осторожно оглядывается, не слышит ли его Чоб, и продолжает: — Вот Мефодие Туфяк, тот мог! А этому только бы верховодить. На что он нужен? Разве что заместо каланчи?

— А что? Уж не самому ли захотелось? — неожиданно вмешивается Ваня Казаку. — Давай, давай, принимай взвод. Справа по порядку рассчитайсь!

— А тебе обязательно нужен начальник? Горшки из-под него носить?

— А вот и нужен. Тебе какое дело? — отрезает Ваня.

Филин предпочитает мирный исход.

— Уж и шуток не понимает. Мне что, больше других надо? Пусть командует кто хочет. Я одно знаю: у Туфяка была настоящая выправка. Или это не так?

— Я же показывал вам его в Сталинграде, — вспоминает Казаку, тут же позабыв о ссоре. — Вы и словом не обмолвились. А твой Туфяк тоже хорош! Я же ясно видел его, как вижу тебя. А он сделал вид, что не заметил нас.

— Мефодие ничего зря не сделает, — высказывается Арион. — У него свои соображения.

Слова… Слова…

Пока суд да дело, мы по-прежнему щеголяем кто в пожарной форме, кто в домашней одежде.

Мы сидим на берегу и слушаем стоны раненых, сливающиеся в единый гул страдания. Выбившиеся из сил санитары, впрягшись по одному в носилки, оттаскивают раненых подальше от берега в ближайшую рощу. Осторожно уложив там истекающих кровью людей, они спешат опять к берегу.

Мы сидим, наблюдаем за их работой. Люди вконец измучены. Сделают десяток шагов и останавливаются. Переглядываемся, не решаясь высказать вслух то, что у всех на уме.

— Неужто не позволят нам помочь? — робко говорю я.

Гриша Чоб воспринимает эти слова чуть ли не как обвинение в свой адрес. Вскочив на ноги, он выпрямляется, как спущенная тетива лука, и бросается к санитарам.

…Уговорил-таки! Смотрим, идет обратно, а сам прямо сияет.

— Приказано помочь эвакуировать раненых. А ну, смастерите несколько носилок.

Прямо в роще, где расположен эвакогоспиталь, мы срубаем молодые деревца, из них и из кусков брезента сколачиваем носилки. Итак, мы санитары. Конечно, выносим людей не с поля боя. Но и здесь приходится под бомбами оттаскивать раненых подальше от реки. Ведь стоит ясный день, небо голубое, безоблачное…

Мы бережно поднимаем носилки, шагаем мягко, на цыпочках, стараясь не причинять раненым боль, не будить спящих. Чем дальше, тем увереннее делаются наши движения. Мы ловко обходим колдобины, бугорки, иногда, где можем, пускаемся бегом. Надо спешить укрыть бойцов в лесу. Одни дремлют, другие не спускают с нас горячечного взгляда. Раненых становится все меньше. Но баржа снова пристает к берегу. За ночь она успевает сделать два-три рейса. Мы спим по очереди, чутким, тревожным сном, прямо тут же, рядом с носилками. Питание получаем из того же котла, что и раненые.

Сколько времени прошло? Неделя, две? Ого, оказывается, пошла уже третья неделя. Главврач наконец по достоинству оценивает наш труд. Мы получаем двойную порцию еды, мыло, махорку. В ближайшие дни обещают обмундирование. А пока у нас на руках красные повязки. Со дня на день ожидают приказа какого-то начальника. Осталась еще одна маленькая формальность.

Арион Херца поговаривает, что кое-кто из нас получит даже треугольник на петлицах. Впрочем, это не так уж важно. Обойдемся и без обмундирования, без петлиц и треугольников. Лишь бы оставили нам красные нарукавные повязки.

Приходит наконец и долгожданный приказ. Он краток и выразителен: сдать немедленно красные повязки и отправиться в путь.

— В путь? Но куда?

Спокойно. На этот счет у Гриши на руках письменное предписание.

И вот мы месим пески заволжской степи, ежась от холода по утрам и согреваясь в полдень, когда скупое сентябрьское солнце входит в силу. Питаемся большей частью помидорами, которых тут многое множество, ибо никто не собирает их. И доедаем остатки гречки, истинной манны небесной, спасенной в день, когда бравый кавалерист опрокинул лодку.

А Гриша Чоб — наш Круши-Камень — между тем линяет на глазах. И дело, конечно, не в том, что щеголяет он по-прежнему в тесных, не по росту брюках, не доходящих и до щиколоток. И не в том, что теперь он крутит себе цигарки из листьев и еще какой-то дряни. От прежнего великана осталась одна длиннющая тень, он напоминает жердь, готовую переломиться пополам.

Гриша Чоб…

Поначалу я не хотел замечать его слабостей. Вернее, я приписывал их себе и всей нашей группе. Так было на берегах Ташлыка, Днестра, Буга.

Когда взрывом бомбы убило лейтенанта, а Коммунар еще только появился, именно он, Гриша Чоб, возглавил отряд. Не знаю, чем объяснить это — не то громадным его ростом, не то другой какой причиной, — Кирилюк тут же предложил ему командовать взводом. Именно Гриша в те дни, когда ни один командир не пожелал принять меня в часть без повестки, взял меня в свою группу. Не дожидаясь ничьих разрешений, он протянул мне котелок: "Бери, поешь с дороги!" Потом вручил лопату и тут же под вражеским обстрелом послал рыть пулеметные гнезда.

Пришлось тогда вырубить чуть ли не целый сад, чтобы открыть широкий обзор для наших стрелков на случай, если враг вздумает переправиться через Днестр.

Да, в те дни Гриша казался нам действительно сказочным великаном. За одну ночь мы успевали сделать под его командой столько, сколько до войны не сделали бы и за неделю.

Но мы так и не успели дорыть и отделать пулеметные точки. Стали поговаривать, что противник захватил Кишинев и движется к Днестру. Той же ночью нас подняли и повели на восток.

Подальше от фронта!

Это не умещалось в голове. Коммунар целые дни твердил, что мы должны стать настоящими бойцами, а тут — на тебе… Это было горькое разочарование. Отразилось оно и на нашем отношении к Грише. Ведь именно он передал нам приказ об отходе.

Но Чоб упорно стоял на своем. Ну, оставляем Днестр. Тяжело, конечно. Однако ведь позади Буг, там мы построим настоящие фортификации. А потому вперед — форсированным маршем! И если немецкие самолеты бомбят дороги, так днем будем двигаться прямиком по садам, а ночью выйдем на шоссе.

Что ж, не зря нарекли мы его "Круши-Камень". Какая осанка, какая выправка! Вот только пальто портит всю картину: английской шерсти, с меховым воротником и… связанными рукавами-кладовыми. Чоб то и дело перебрасывает его с одного плеча на другое, порой несет под мышкой. Чертовски мешает это пальто. Но все же он шагает впереди колонны, высоко подняв голову, выпятив грудь, суровый, неприступный.

Особенно неприступным он был для своих земляков, знавших его забулдыгой, сынком зажиточного винодела, большого охотника до жареных барашков и старого доброго вина. Слабость эту унаследовал и Гриша — и заработал болезнь печени, из-за которой частенько сидел на диете. Я прекрасно знал это, но теперь Гриша и вспоминать не желал о своем прошлом.