— А ну, встань! Разлегся тут…

Надо мной склоняется офицер. Пистолет водворен в кобуру, но лицо не предвещает ничего хорошего.

— Немедленно убирайся отсюда! А этот что тут делает? Еще один! Откуда вы взялись с этими набитыми торбами? Документы есть? Вы что, ночевать тут собрались? Убирайтесь, чтоб ноги вашей тут не было!

Подгоняемые голосом офицера, мы спешим вверх пс ступеням причала.

— Вот это было влопались! — говорит немного погодя один из нас, кажется Филин. — Документы ему подавай… А у нас список этот, прости господи…

— Немцы, говорят, подходят к городу, — тихо замечает другой.

— Слушайте, ребята, — говорю я, видя, что Чоб подавленно молчит. — Я думаю, в городе немало покинутых домов. Не знаю, как насчет крыши, а печка, чтоб сварить горшок каши, найдется. Да и чаю бы попить не худо, в горле пересохло. Сахар у нас есть. Давайте заночуем по-человечески.

Никто не возражает. И действительно, мы вскоре обнаруживаем аккуратно огороженный дворик, а в нем целехонький дом с крыльцом и в глубине строение поменьше, должно быть кухня. Тесновато, но нам приглянулся именно этот дом. Чем-то он напоминает нашу молдавскую избу. Мы кое-как размещаемся по комнатам и на крыльце и засыпаем мертвым сном.

Проснувшись на рассвете, хватаемся за торбы и сумки с припасами.

Дом пуст, но жизнь в нем еще теплится, словно хозяева куда-то ненадолго отлучились и вот-вот должны вернуться. Посреди двора на высоком столбе — голубятня, а в ней воркуют голуби.

Чоб сразу же отправляется в город, а к вечеру возвращается измученный и злой. Не говоря ни слова, валится на свою постель во дворе около голубятни. Ясное дело: целый день он вертелся у причала, пытаясь добиться для нас пропуска на ту сторону. И еще, наверное, пробовал каким-то образом оформить нашу группу, добыть для нее хоть какие-нибудь документы. Ничего не вышло.

На второй день Филин приходит из города напуганный. Оказывается, его чуть было не задержали. По улицам ходят патрули, проверяют документы.

— Айда, братцы, отсюда. Шутки в сторону. Тут военная зона. Пока они там разберутся, кто ты — немец ли, молдаванин ли, — поставят к стенке да и укокошат. Вы как хотите, а я пришел за своими вещичками.

— Отставить! — рявкает Чоб. — Никаких вещичек. Каждый будет тут распоряжаться!.. Если кто-нибудь отлучится, я буду считать его дезертиром, так и знайте!

Ребята ворчат, кое-кто поддерживает Филина.

— А что такое стряслось? — кипятится Чоб. — Что, уже всех голубей сожрали? Если уходить — так всем! Хватит тут валяться на солнышке! Тем более что не сегодня-завтра придет баржа, и тогда все переправимся.

— Да что нам в этой барже, когда все равно никто на нее нас не пустит, — ворчит Филин. — В двух километрах отсюда живет рыбак, я только что оттуда. У него лодка не хуже твоей баржи. На ней и переберемся через Волгу. "И отплывают утром рано скитальцы дальних океанов", — он явно передразнивает Маковея, который часто пел эту песню.

Но охотников переплыть реку на лодке что-то не видно.

— Не хотите? Лучше немцу в лапы? — настаивает Филин.

— А тебе, конечно, украденные деньги и спать не дают, — взрываюсь я, возможно, из-за этой песни Маковея. — Здесь-то тебе они ни к чему…

Филин делает вид, что ничего не слышал.

— Ладно, пошли, — говорит наконец Гриша. — Эй, пожиратель голубей, покажи, где она, твоя лодка.

Но тут Филя не выдерживает:

— Это кто там врет про краденые деньги? Ты что, видел, как я крал?

— Именно что видел, — отвечаю. — И как это тебе удалось открыть сейф? Небось не впервой…

— А ты бы не разевал рот, тогда бы увидел, что сейф был открыт…

— Да хватит вам шуметь, — примирительно говорит Чоб, забрасывая на плечо пальто с завязанными рукавами, в которых держит скудный скарб. — Все равно сгорели бы в огне. Найдем военную часть, сдадим их кому надо.

И вот мы на берегу у этой самой лодки. Филин куда-то исчезает и вскоре возвращается, неся пару весел на плече. Мы, недолго думая, прыгаем в лодку — она уходит в воду, чуть ли не черпая бортом. Кто-то отвязывает канат, кто-то берется за весла. Но не успели мы отплыть от берега, как раздается окрик:

— Стой, стрелять буду!

Из-за бугра показывается конный красноармеец. Мгновенье — и он уже рядом с лодкой. Удар копыта, и суденышко тут же зачерпывает воду. Вся наша провизия, весь багаж оказывается в воде. Хорошо еще, что мы не отплыли далеко: барахтаясь и кое-как держась на поверхности, добираемся до берега.

Начинается очередная бомбежка…

Потом, в минуту затишья, снова показывается конный красноармеец. Он придирчиво расспрашивает нас, кто мы и откуда, и словно нехотя роняет, что немного ниже по течению должна вот-вот отойти от береге баржа с эвакуированными.

Между тем начинает темнеть. Противоположной: берега уже не различить, водная гладь кажется бескрайней.

Мы перескакиваем через канавы, ямы, бугры, вязнем в прибрежном песке, прорываемся сквозь заросли колючек, взбираемся на высокую железнодорожную насыпь и скатываемся на ту сторону. Острым ножом рассекает воздух гудок. Баржа отчаливает! Недалеко в темноте мерцает речная вода… Еще усилие. Еще… И откуда только берутся в такие мгновения силы? Вот и настил из досок, ведущий к причалу. До баржи рукой подать. Еще минута, считанные мгновенья! Мы уже у цели, но тут обнаруживаем, что судно успело отойти метра на полтора от берега. Пассажиры протягивают руки, и мы с ходу прыгаем. Прыгаем удачно: ни один из нас не угодил в воду.

Не знаю, как остальные ребята, но я валюсь на спину задевая головой чьи-то ноги и чувствуя под лопаткой ледяное прикосновение железной цепи. Лежу в каком-то забытьи, потом с трудом открываю глаза.

Есть ли такие слова, такие краски, чтобы передать тс. что происходит на противоположном берегу и на реке. Созреет ли во мне когда-нибудь сила, которая; позволит описать это невероятное зрелище? Одно я знаю: никогда не изгладится в памяти моей картина сталинградской ночи августа 1942 года.

Река пылает живым, страшным огнем. Облака горячего пара окутывают небо. А за рекой — полыхающий город, и кажется, что этот неохватный пожар еще больше раздувает огонь на реке, делает слышнее его гул множит во сто крат его всеуничтожающую силу. Разлив огня до самых облаков, без пепла, без головешек, ослепительные всплески пламени, от которых стынет душа, — апокалиптическое зрелище, рождающее ощущение гибели всего живого.

Это на реке горят цистерны с бензином. Целый эшелон цистерн.

Но что-то вдруг заставляет оторваться от феерии бушующего огня. Я прислушиваюсь. На барже воцарилась глубокая тишина. Ни шороха, ни стона… Только мушиное жужжание в вышине.

Над нами кружит самолет. Жужжание то отдаляется, то вновь усиливается, — кажется, вот-вот стервятник ринется вниз, на баржу.

— А почему зенитчики его не сбивают? — раздается детский голос.

— Значит, так надо, молчи…

Вокруг меня — никого. Матери с детьми отошли к бортам, огороженным, как ринг, рядами толстых канатов.

А жужжание стихает, почти исчезает, потом снова грозно надвигается, самолет кружит где-то над самой головой, кажется, он уже нацелился…

Женщины все сильнее напирают на канаты.

— Назад! Куда вы? Назад!

Из-за облака выглядывает месяц. Лунное сияние и отблески пожара. В этом нестерпимом свете наша баржа кажется такой маленькой! Медленно поворачивает она наперерез волне, спешит к противоположному берегу. А течение здесь сильное.

Лунная ночь. Глубокая стремнина. Не выдай, Волга-матушка!

Наконец вдали обозначается какое-то темное пятно. Черная линия берега над черным разливом реки. Спасительная твердь, была ли ты когда-нибудь желаннее!

Жужжание стервятника растворяется в ночном небе. Напор воды утихает, баржа приближается к берегу.

Сижу, согнувшись в три погибели, рядом с целой горой железа, тюков, ящиков и чувствую, как нарастает нетерпение людей. Баржа должна немедленно переправить на тот берег новую партию солдат и вернуться сюда с транспортом раненых и беженцев. А самолет, того и гляди, снова появится над нами…