Гриша, завидев бахчу, забывает обо всем на свете. В каком-то упоении раскалывает спелые арбузы, раздавая налево и направо увесистые куски. Наконец мы сыты. И тогда он достает список и начинает над ним колдовать, что-то вычеркивая и вписывая.

— Эй, кто там еще не записался? Скорей, а то останетесь ни с чем — ни винтовки, ни махры!

— А ребята наши где? — не унимается Херца, вытирая платком арбузный сок с подбородка. — Ты говорил, что здесь мы их найдем. Гнал целый день — а тут никого.

— Значит, они уже в городе. Там и найдем их, — быстро отвечает Гриша. — Давайте, кто там еще. Список могут сейчас же потребовать…

И мчится к Кирилюку за советом, за новыми указаниями. Но Коммунар, измученный болью, ничего путного не может подсказать.

Никогда — ни до, ни после этого вечера — мы не видели Чоба таким растерянным. Он никак не может решить, как быть с Коммунаром: взять с собой или оставить здесь.

Наш военный с двумя треугольниками на петлицах тем временем отправляется куда-то хлопотать о нас и больше не возвращается. Видно, угодил под бомбежку. Приходится Грише снова взять на себя командование: до фронта рукой подать, немцы подходят к Сталинграду. И вот выстраивает нас в одну шеренгу, да и заставляет маршировать по бахче — так, что треск стоит под ногами.

— Нашел время для муштры, — ворчу я. — Или не видишь, что делается кругом?

— Надо же показать, что мы солдаты, а не штатская шваль, — бурчит он, но все-таки на время оставляет нас в покое.

Над нами то и дело пролетают армады бомбардировщиков с черными крестами на крыльях. Сталинград окутан пламенем и дымом.

Мы двигаемся короткими бросками вдоль шоссе, ведущего в город. Вот и первые кварталы. Море огня. Перескакиваем через раскаленные полотна жести, слетевшие с крыш, воронки, наполненные дымящейся водой. Воздух, небо — все объято пламенем, само солнце исходит густым удушливым дымом.

— Ты погляди только, — кричит, толкнув меня в бок, Ваня Казаку. — Это же наш командир, Туфяк. Вон стоит у той стены. Может, нас ищет?

Я оглядываюсь — сквозь дым я вижу его. Уверен, и он нас заметил. Но не сдвинулся с места. Гриша тоже останавливается на мгновение, поднимает руку козырьком к глазам, смотрит по сторонам и тут же командует: бегом!

Мы торопимся вслед за ним. Петляя, пригибаясь так, что головы не видно, он скачет, точно зверь, настигаемый охотниками. То спереди, то сзади взрываются зажигательные бомбы, рушатся целиком стены с окнами, дверьми, балконами. Словно в бредовом сне оседают дома с лестницами, террасами, мебелью, посудой, а мы, ослепленные, задыхаясь от жажды, мчимся, перескакивая через препятствия.

В редкие минуты затишья наш вожак Круши-Камень еще успевает обратиться к зенитчикам, хлопочущим у своих орудий среди развалин. Я вижу, как он становится по стойке "смирно" и просит на своем ломаном русском языке взять нас к себе, сует им список нашего отряда.

Иные не могут сдержать улыбки, слушая его. Другие сердятся, кричат, чтобы он немедленно ложился на землю. Эдакая каланча — маскировку нарушает…

— К Волге! Бегите к Волге! Быстрей!

И кто-нибудь из них протягивает буханку хлеба, банку консервов. Лишь бы отделаться.

А потом настает мгновенье, когда Коммунар уже не в силах бежать за нами. Я следил за ним, я знаю, что это неминуемо. Ему, конечно, невыносимо трудно оторваться от нас, но он прекрасно понимает, что стал для нас обузой. Сегодня он уже несколько раз заговаривал с военными, пытался, наверное, пристроиться. Да, скорее всего, так оно и было. Но, может быть, тут другое: он приучал себя постепенно к мысли о разлуке? Я видел, как он то и дело появлялся из-за угла очередного разрушенного дома и, сжимая рукой ноющее плечо, следил за нами, словно присматривался к чему-то, словно хотел в чем-то твердо удостовериться. И вот наконец решение принято. Он стоит посреди горящей улицы и смотрит нам вслед. А мы все отдаляемся. Я то и дело оглядываюсь: силуэт его становится все меньше и меньше, наконец превращается в точку. Да, говорю я себе, этот человек никогда не будет ни для кого обузой.

Я тороплюсь — догонять своих…

Мы сворачиваем к Волге. И тут Гриша внезапно прыгает в окно какого-то здания, из щелей которого валит густой дым, и немного погодя выскакивает, весь курясь, словно огромный шматок пакли, и кидает нам ворох одежды из какого-то толстого, негнущегося полотна.

— Ну-ка, напяльте поскорее, — говорит он и тут же начинает сбрасывать с себя лохмотья. — Теперь у нас будет хотя бы человеческий вид. А то в этом тряпье никто нас и близко к себе не подпускает.

Только надев странную форму с медными пуговицами, мы понимаем, что это спецодежда пожарников. Конечно, в ней и тяжело и душно, но все же это лучше, чем ничего. Спасибо, Гриша позабыл про шлемы..

А потом с нами происходит еще одно приключение. У длинного здания, полыхающего пламенем, возится пестрая толпа женщин, детей, стариков. Мы узнаем у людей: это продовольственный склад. Гибнут продукты, пропадает добро… И люди выносят коробки, кульки, мешки с сахаром, крупой, папиросами. Курево, табак! Стоит нам увидеть глаза нашего командира и догадаться о том, что делается в его душе, — и мы сразу бросаемся в горящее нутро здания. Каждый из нас вскоре выходит, нагруженный добром.

Филин набил рубаху бумажными деньгами. Гриша выносит пакет со связками турецкого табака "Ароматный" и тут же скручивает себе толстую папиросу, после чего, сияя от удовольствия, угощает остальных Арион Херца показывает торбу, доверху наполненную сахаром пополам с гречкой, другие несут под мышкой буханки хлеба. Самые бывалые прячут в сумки куски мыла.

— А теперь к Волге, скорее! — слышны голоса.

Каким-то образом Грише удается выведать, что на том берегу формируются пехотные, танковые и другие воинские части. Небольшая подготовка, потом — в ударные батальоны и сюда, на этот берег. Теперь уж все точно, убеждает он нас. А потому нам надо во что бы то ни стало перебраться через Волгу.

На берегу вокруг речного вокзала полыхают продовольственные склады. Раненые на носилках, связисты, санитары, беженцы со своим скотом, автомашины — все ждут баржу. Спасительную баржу. Если, конечно, не угодит в нее бомба — здесь ли, на воде ли, а то при разгрузке. Мало того, чтобы попасть на эту самую баржу, надо иметь на руках специальный пропуск.

А вот и контрольная будка на мостках. Гриша решительно шагает к ней, поправляя на ходу шляпу и вычеркивая в своем списке какие-то фамилии. Потом, словно вспомнив что-то очень важное, поворачивает обратно и подходит ко мне.

— Бери, — говорит он официальным тоном, протягивая мне список. — У тебя рост нормальный. Подойди к этому начальнику и покажи ему документ. Скажи — пусть разберется: мы не какие-то там хлюпики, улепетывающие от фронта подальше. Слышишь? Скажи ему, что мы топаем пешком из самой Бессарабии и готовы, если надо, принять присягу. Понял? Так что — или пускай выпишет пропуск, или зачисляет сразу в часть и выдаст оружье.

— Так я ведь плохо говорю по-русски.

— Ничего, поймет. Ну, поторапливайся…

Усач в будке одет по-зимнему, в шинели, на поясе у него висят гранаты и штык, в руках он держит бинокль. У него, конечно, немало своих забот; он даже не выслушивает меня.

— Иди, иди… — Он отстраняет биноклем мой список. — Каждый будет тут лезть на мостки без разрешения.

Поворачиваю к ребятам, но по мере приближения к Чобу все более замедляю шаг. Потом и вовсе останавливаюсь. А что, если еще раз попытать счастья? Неужто усач опять откажет?

Но в это мгновенье всплеск воды и воздуха яростно хлещет меня по лицу и отшвыривает в сторону. Я теряю сознание.

Потом прихожу в себя. Кругом удушающий смрад — горят тюки хлопка. Офицер, размахивая пистолетом, кричит что-то бойцам, вытаскивающим раненых и боеприпасы из угрожаемой зоны. Недалеко от меня два санитара укладывают на носилки Трофима Выздоагэ. Он в постолах и домотканой рубашке с двойным рядом пуговиц. Санитарам, должно быть, не удалось развязать бечевки, которыми стянуты портянки и постолы. Брючина распорота ножом снизу доверху. Чудовищная рана! А я еще недавно представлял себе, как он вернется в родное село, отложит в сторону дорожную сумку и возьмет в руки тяпку… Лихорадочно ощупываю себя, чтобы убедиться, что цел. Потом лишь обнаруживаю в руке какую-то бумагу. Список Чоба. Его задание, будка с усатым красноармейцем! Но будки уже нет, как нет и усача и даже мостков. Только река, мелкая рябь волны у берега…