Впрочем, как бы там его ни произносили, выражение это в ходу прежде всего среди наших землекопов и прочих гражданских лиц, оказавшихся в зоне военных действий бок о бок с настоящими солдатами.

Обсуждая и всячески дополняя этот поток новостей и слухов, мы испытываем ощущение, что и сами заняты важным делом, что играем определенную роль в происходящих событиях. Правда, мы так и не успеваем разобраться в них как следует. К нам назначают новых командиров. А норма теперь — страшно говорить… Десять кубометров…

— Ничего, — говорят нам, — тут сплошной песок. Только успевай махать лопатой.

Больше всех старается человек в чине старшины. Зовут его Фукс. И по речи и по внешности — настоящая военная косточка. И явился он сюда, говорят, прямо с передовой. Невысокий, сухощавый, с угловатым лицом, он поднимается на цыпочках, когда раздает указания. Держится свободно, точно знает нас давно. И так он ловко прибрал нас к рукам, что мы не успели даже пожаловаться насчет еды и другого чего, — и вот мы уже держим в руках лопаты и роем вовсю землю.

Дон тихо катит свои волны рядышком, а мы копаем под завывание ветра и посвист пуль, все глубже вгрызаемся в землю. В животе — пусто, в горле першит, на зубах скрипит проклятый песок. И все-таки мы воспрянули духом. И на Фукса глядим и не можем наглядеться: фронтовик, фуражка со звездочкой, на ремне — медная бляха, на петлицах — треугольники. Одна шинель чего стоит — опоясанная широким ремнем, с кобурой на боку. Даже то, как он отрывисто и резко произносит приказы, нам по душе — так разговаривают только с настоящими солдатами.

Особое чувство счастья мы испытываем на заре следующего дня, когда к нам подходит маршевая рота и занимает выкопанные нами траншеи и пулеметные гнезда. Славные они, эти солдаты! Крепкие, стриженые, чисто выбритые, обмундирование новенькое. Хочется каждого обнять. Уж как мы стараемся в то утро: выравниваем бруствер, расширяем пулеметные точки, чтобы удобнее было расположить в них боеприпасы и прочую амуницию, чтобы ребятам было легче воевать.

В это же утро откуда-то появляется давно отставший от нас Мока-полоумный. Увидев солдат, он кидается целовать им руки, потом, под сильным огнем противника, спускается к реке и начинает таскать воду в флягах. Но и после того, как бойцы утолили жажду, он не отходит от них, то и дело порывается почистить кому-нибудь сапоги. Мечется около, не зная, что еще предпринять. Один из наших берет его за руку и отводит в сторону. И мягкий, всегда такой покорный Мока на этот раз поддается с трудом.

Солдаты тоже полны дружелюбия к нам. Набивают нам кисеты табачком, сумки — сухарями, консервами. Они ласково называют нас "братишками" и искренне сокрушаются: мы вот пролили тут столько пота, а они пожаловали на готовенькое. А потом, когда получают горячий завтрак, усаживают нас с собой и заставляют есть из тех же котелков. Мы успеваем даже кое о чем потолковать, хотя с трудом понимаем друг друга. Они ищут среди нас земляков и, конечно, не находят ни одного. Очень им любопытно знать, кто мы и откуда и что с нами станется дальше. И удивительное дело — никто из нас не жалуется, не пеняет на судьбу. Да и что мы можем им сказать!

Противник переносит огонь на наши траншеи, и старшина Фукс приказывает нам немедленно подниматься. Солдат, с которыми мы только что приятельски беседовали, — не узнать: словно между нами встала стена, словно нас и нет на белом свете. Они торопливо занимают боевые позиции, ждут приказа. Мы так и не успеваем проститься с ними. Да и какие тут прощания! Приказ Фукса буквально выметает нас из траншей. Мы отходим подальше — кто ползком, кто короткими перебежками, чтобы противник не засек нас. И траншеи наши преображаются на глазах. Это передовая линия огня. Это фронт…

Мы идем без отдыха два дня и две ночи и наконец приходим в район, где будет создаваться новый оборонительный пояс. На первой же перекличке обнаруживается, что кое-кого из ребят уже нет среди нас. На все расспросы Фукса мы твердим, что знать ничего не знаем, хотя во всем нашем взводе нет человека, которому бы не было известно, что Илие Пэзурат и другие сообразительные ребята все же ухитрились остаться на линии огня.

Иных потерь у нас нет. И это прежде всего благодаря стараниям Фукса. Это он вывел нас из-под обстрела, а затем целых двое суток, пока мы шли, не давал нам спуску. Для него не существует ни Кирилюка, ни Чоба, и это, конечно, немного коробит нас. И все же мы охотно подчиняемся ему, ведь именно он может сделать из нас солдат.

И опять мы копаем землю, не щадя живота своего. Нас то и дело перебрасывают на машинах из одного сектора в другой. На этом участке одновременно возводят несколько линий обороны, а часть наших людей сколачивает паром для переправы через Дон.

Мы лопатим землю, выполняем и перевыполняем нормы под бомбежками, а позднее и под артиллерийским огнем противника. Кормят нас неплохо, выдают махорку и сахар. Кое-кто из ребят уже обзавелся солдатской пилоткой, а то даже обмотками или флягой. А самые оборотистые уже щеголяют в военной форме — их и не отличишь от фронтовиков.

Фуксу эти операции, очевидно, по душе. Иногда он даже умудряется незаметно помочь нам. В то же время еще больше укрепляет дисциплину и усиливает муштру, дабы окончательно, как он выражается, "поставить нас на военную ногу". Дело доходит до того, что он отстраняет от командования Гришу Чоба, который так и не оправился после исчезновения Никифора Комана.

Вместо Гриши назначен Мефодие Туфяк, прозванный Маковеем "Туф веницейский". Примкнул он к нам где-то в районе Днепра и, хотя был по-военному подтянут, ребятам не очень пришелся по душе. Может быть, объясняется это тем, что он держится особняком — не по робости души, а, как мне казалось, из высокомерия. Притом он самый старший среди нас и говорит размеренно и четко, словно отдает приказы, правда, редко повышает голос. Родом он из Южной Бессарабии, и никто не знает, кто он — русский, болгарин или гагауз. На молдаванина он меньше всего походит — это уж несомненно. Кое-что о нем мог бы поведать Арион Херца — они ведь земляки, — но, судя по словам Маковея, наш парикмахер еще не выписался из госпиталя. Что же касается самого Силе, то Ваня Казаку уверяет нас, что он знает о Туфяке больше всех. Однако Силе молчит.

— А вы обратитесь к нему самому, — советует Силе. — Уж он-то знает, кем был и где до сих пор шатался. Потребуйте, пусть предъявит визитную карточку.

— Ничего, — поддерживает кто-то Маковея, — теперь уж мы познакомимся. Командиру в молчанку играть не положено. Поднесем ему рюмочку-другую — язык и развяжется…

Братва смеется. Что до меня, то я совсем не хочу, чтобы слова эти подтвердились. Конечно, Гриша Чоб мне ближе, гораздо ближе всех остальных, притом — он мой земляк. Но именно поэтому не позволяю себе никакой неприязненной мысли о Туфяке. Не хочу быть лицеприятным, тем более что Гриша, при всех своих достоинствах, тоже был не ахти каким командиром.

Я присматриваюсь внимательно к "Туфу веницейскому". Это у меня старая привычка. Он меня не замечает, сам же — передо мной как на ладони. Несомненно, он отличается редкой аккуратностью, не курит, спокойно переносит лишения. Если и держится особняком, так виной тому его характер. На меня не производят особого впечатления и его высокий рост, налитые кровью глаза, словно выискивающие постоянно добычу. Пусть он любит спиртное, мне-то что! Нет, я должен выследить его в те мгновения, когда он остается один на один с самим собой. Конечно, такое состояние длится очень недолго. Но именно оно меня интересует. Что там светится в его глазах после очередной вспышки? Вдруг это сожаление? Или после того, как кто-то из наших похвалил его сверх меры? А то смело сказал в глаза неприятную правду, какую никто до этого не осмеливался говорить?

Я хожу за ним Пинкертоном, стараясь уловить, как он стоит перед старшими по чину, как обращается с подчиненными, как реагирует на добрую или дурную весть, уловить выражение лица в часы воздушных тревог, увидеть, как подносит ложку ко рту, какое у него лицо, когда спит.