Вот он в своей голубой пижаме сидит на привале среди ребят. Видно, опять что-то смешное рассказывает — вокруг все гогочут. Про донских казачек, должно быть. Какие они ласковые и хлебосольные. Только не приведи господь — увидят вошку. Среди ночи выставят из дому, будь ты хоть семи пядей во лбу. А еще такую выволочку устроят — печки не потребуется.
Ну и болтун! Ради шутки готов на все. Нет для него другого бога, кроме смеха, или, на худой конец, ухмылки. Вспоминаю наш недавний разговор. А ведь он так и не назвал имени Стефании. Что, если он вовсе не ее имел в виду? Как бы не так! Кого же еще? А вот имени ее так и не произнес. Не произнес. Почему?
А я… Скорее всего, я просто боюсь признаться самому себе. Я люблю ее. А она относится ко мне, как положено относиться медсестре к любому парню в отряде.
Впрочем, достаточно поднять голову к небу, где жужжит очередной самолет, чтобы сразу забыть об этих бесполезных волнениях. Позади гремит, не умолкая, канонада. Вот уж несколько дней там идут кровопролитные бои. Небо алеет даже днем. То, что там происходит, — в этом нет никакого сомнения, — имеет значение для судьбы всей страны.
А мысль нет-нет да и скакнет к тому, что ждет нас впереди. Не опередят ли немцы, не окажемся ли в котле?
Окружение… Мы, трудармейцы, не могли не думать о том, что нам делать, если враг настигнет нас.
Но Силе, пройдошливый балагур, на этот счет отмалчивается.
— А вы "Туфа веницейского" спросите, у него же маршальский жезл, — роняет он. — Он, может быть, еще в четырнадцатом году воевал. Не верите — пусть сам расскажет, где это было, в каком чине состоял…
Силе имеет в виду Мефодие Туфяка. Высокий, стройный, подтянутый, в старомодных шнурованных сапогах и фуражке, он здорово смахивает на военного. Из-под черного козырька смотрят налитые кровью глаза. Лицо у него смуглое, но не как у цыгана, голос хриплый, хоть и кричит редко. Силе объясняет это слабостью Туфяка к рюмке: теперь-то пить стало нечего, вот он, дескать, и злобствует.
Допустим, что это так. Но при чем тут маршальский жезл, эти разговоры про войну четырнадцатого года? Туфяк, конечно, старше нас, но все равно больше тридцати пяти ему не дашь. Не иначе — очередная байка нашего Силе. Недолюбливает он Туфяка, а может, просто завидует его военной выправке.
Ребята бросаются к Мефодие, осаждают его вопросами. Захваченный врасплох, он медлит с ответом, хотя явно польщен всеобщим вниманием.
— Кто его знает… Гм… — тянет он, озираясь по сторонам. — Зависит, конечно… Как кому сподручнее… Но…
Тут он замечает Маковея, скромно стоящего в стороне, и догадывается, кто затеял этот разговор.
— А ну, марш отсюда, чтобы я вас тут не видел! Подослали, знаю!.. — И размахивает кулаками. — У вас есть старший, Гриша Чоб. Он командует, пусть он и отвечает!
Туфяк разъярен, он мечет громы и молнии, к вящему удовольствию Маковея.
Да, отъявленный плут наш Силе Маковей. И каждый раз предстает в новом обличье. Только услышу его голос и сразу вижу хитрющие глаза — они красивые, когда он не прячет зрачков под веками. Равнодушно смотреть в эти глаза невозможно: они словно вовлекают тебя в события, о которых он рассказывает, и ты смеешься, плачешь, бросаешься на помощь, скрежещешь в ярости зубами…
Нередко он сталкивал одних слушателей с другими — это доставляло ему удовольствие. Но в трудные минуты никто так не умел поднять настроение людей, вдохнуть в них бодрость, отвлечь от тяжелых мыслей.
Вот и теперь. Стоят ноябрьские холода, знобко не только ночью, но даже при свете дня. Работа и та не согревает. Наши ребята зябнут, жмутся друг к дружке. Сегодня с самого рассвета артиллерийские залпы часты, как удары сердца, — так и кажется, что ухает в собственной груди.
А Силе знай себе сыплет свои байки, словно сам черт ему не брат. Врет самозабвенно, подмигивая то одному, то другому.
А брови, брови что выделывают! Такие они у него, что, будь он глух и нем, и то бы, кажется, мог с их помощью многое сказать…
Смотришь — перед тобой настоящий босяк, а через минуту — это уже благородный граф. Достаточно одного жеста, прикосновения к острому шпицу пилотки и ребята слушают как завороженные: поток слов, выразительная мимика покоряют, захватывают воображение. Вот Силе провел двумя пальцами от переносицы к углам рта, а затем к ямочке на подбородке, — значит, тема меняется. жди новой истории. Сам он никогда не смеется, разве что улыбнется, и то лишь для того, чтобы дать сигнал к всеобщему хохоту.
Сегодня очередь Ариона Херцы, нашего парикмахера, полунемца-полумолдаванина. Силе изображает, как тот вместо лопаты таскает с собой термометр, постоянно показывающий 39 градусов, при надобности подменивает термометр медсестры, чтобы получить освобождение от работы.
Потом следует рассказ о том, как этот самый Арион стал мучиться животом и они с Силе, который не захотел оставить его одного в поле, попали в полевой лазарет.
Тут голос балагура смягчается.
— Удивительные люди эти русские, — продолжает он. — Сам бы не поверил, кабы не видел своими глазами. Вот, ей-богу, не вру…
И отбрасывает щелчком пилотку на затылок.
— Не то приняли нас за раненых, не то по другой какой причине, — смотрим, только вошли — подносят по сто грамм. Не успели отдышаться, — пожалуйте к столу откушать: борщок — пальчики оближешь. Потом по пачке махры на брата. Сухарей тоже честь по чести, как положено — на весах. Вот она, война: то подыхаешь с голодухи, то набьешь живот, да так, что только смотри не лопни с натуги… А наш брадобрей на радостях взял да и слопал весь паек. Думал, авось еще дадут…
Щелчок, и пилотка возвращается в прежнее положение.
— Меня эдак культурно направляют в баню, а Ариона — на исследование. Первым делом, конечно, предлагают горшок и все такое…
— А тебя как? — спрашивает внезапно Казаку. — Ты же был ранен в ногу?
— Я ранен? — Силе сразу сникает, голос теряет всякое выражение. — A-а! Что об этом говорить. Сам расскажешь, небось не хуже меня знаешь…
Пальцы его опять проделывают путь от переносицы к ямочке на подбородке.
— А Херцу они прослушали, простукали вдоль и поперек, и что вы думаете? Нашли-таки у него болячку. Оказывается — грыжа! Повезло нашему молдавскому немцу, "середине на половине"…
Вот наконец Дон. Переправляемся на тот берег. Ура! Ласковы ли, хлебосольны ли казачки — это мы еще посмотрим. Пока первым делом надо помыться, соскрести с себя грязь, рыбки на уху наловить…
А вместо этого — марш по тревоге копать окопы, траншеи, ямы для дотов, огневые точки. Над берегом, в двух шагах от воды, пока река еще не оделась льдом. И никаких купаний! К воде подходить нельзя — ни-ни! — река под прицелом немецких орудий.
Слухи, распоряжения, новые указания, отменяющие прежние. И самая страшная новость: будто там, за рекой, солдаты наши дерутся в окружении. А много их? Кто знает. Говорят, много… Много тысяч.
— Да ладно брехать-то!
— Верно говорю. И кольцо сжимается все больше. Только вспомогательные части из второго эшелона сумели вырваться. Они переправляются на нашу сторону.
А еще будто бы где-то ниже или выше по течению просочились, уже на этот берег, не то "макаронники", не то "мамалыжники". Правда, их-то особенно опасаться не стоит. Горе-вояки! Они скорее музыканты, нежели солдаты…
Шутка приходится всем по душе.
А еще будто бы…
Это мирное, такое домашнее "будто бы", напоминающее о посиделках и сказках детства, то и дело пускается в ход при обсуждении самых разных вопросов — тактических, стратегических и прочих. Оно могло в равной мере означать и то, о чем мы слышали, и то, что нам хотелось услышать. В нем звучит то восхищение, то презрение. Все зависит от выражения лица говорящего, от того, как он это произносит. Порой это "будто бы" помогает позубоскалить над фрицами с их "блицкригом". А другой раз, произнесенное совершенно особым образом, оно может означать, что новость дошла до нас прямо из действующей, чуть ли не с линии огня.
