— Завтра приступаем к стенам. А потом пойдем на скотный рынок за «штукатуркой»: там полно навоза, — пошутил Браздяну.
Директор задумчиво слушал, затем подошел к ребятам.
— Что я вам хотел сказать, дети? Да. Знаю я, как вы живете, знаю. Но работать нужно от всей души, — произнес он, словно сразу всем глядя в глаза. — И никогда в будущем не забывайте то, что будете делать сегодня.
Леонид Алексеевич Мохов натянул кепку на лоб, и это сразу же изменило выражение его лица.
— Вам хорошо, ребята. Сегодня очищаете место для фундамента, завтра начнете строить. Будете трудиться бок о бок с рабочим классом. А нам — вот пусть скажет и товарищ Мазуре, — нам в молодости редко выпадала такая радость. Он был подпольщиком, сидел в тюрьме, а я… Все началось из-за ранения в грудь. Иначе после госпиталя я не попал бы в похоронную команду. Короче — наши товарищи гибли в сражениях с Врангелем, с Деникиным, а команда, то есть мы, хоронили их. Нечто вроде могильщиков. И каждый, конечно, торопился рыть могилу, чтоб не видеть их лиц… Что поделаешь, кто-то должен был предавать их земле. День и ночь… Я до сих пор их вижу…
Снова повалил снег. Он словно был гуще рядом с директором. Сыпал в лицо, глаза, но человек стоял не шелохнувшись. Наконец отряхнул кепку, отер ею лоб и, не надевая, сказал:
— Нам чаще приходилось разрушать. Нужно было разрушить весь старый мир. До основания. Для нового… Вот теперь, когда мы покончили и с фашистами, вам суждено строить. С юных лет…
Он отошел на несколько шагов и, махнув кепкой, взволнованно крикнул:
— С песнями идите, ребята, маршевым шагом, как ходили в наше время! Вы родились в счастливый час! Где же ваши кирки и лопаты? Приготовь все, что потребуется, товарищ Мазуре, — обратился он к завхозу. — Поищи Каймакана, он знает, что нужно…
Со стороны главного корпуса появился Каймакан.
— А вот и Еуджен Георгиевич! Легок на помине! — сказал директор.
Каймакан подошел с достоинством, молодцеватый и ладный, как всегда, кивнул ребятам и, легонько взяв директора под руку, отвел в сторону, что-то тихо сказал ему и вернулся к колонне.
Лицо у него было хоть и полное, но энергичное и красивое. Он носил светло-серую шапку, которая очень шла ему, и зеленый пушистый шарф, небрежно повязанный вокруг шеи. От него так и веяло свежестью и решительностью.
При его появлении колонна замерла. Лица ребят, недавно еще наивные и мечтательные, стали серьезными.
Каймакан окинул всех коротким испытующим взглядом.
— Где Пакурару? — спросил он, шаря глазами по рядам. — Не вижу его…
— Его вызвали в райком комсомола, товарищ заместитель!
— Некулуца Павел, выйди из строя и прими команду! Поведешь к объекту. В обход, там дорога лучше…
В этот момент появился Филипп Топораш, мастер-слесарь.
— Товарищ Топораш, прошу сюда, сюда! — крикнул Каймакан, видя, что тот попятился. — Вот что, — сказал он холодно, отводя глаза от небритого лица и жеваной одежды мастера. — Ваша группа сейчас на уроке, кажется? Так вы поведете этот народ на расчистку развалин. Отправляйтесь немедленно. После обеда придет мастер Пержу и сменит вас. А вашей группе мы найдем занятие. Вот так, — коротко закончил он. — Некулуца, команду! Инструменты привезет Цурцуряну, найдете их на месте. Ну, пошли!
Колонна тронулась во главе с Некулуцей и с маленьким Рошкульцом в хвосте. За ним плелся, по-стариковски шаркая, мастер Топораш.
А Мазуре стоял, прислонившись к полуразрушенной стене. Он держал перед глазами листок, слегка запрокинув голову, — его осанка стала неожиданно красивой, даже гордой. Его глаза, которые оживились, когда Мохов напутствовал учеников, теперь жадно глотали напечатанные строки. К нему подошел Каймакан.
— Это листовки тридцать девятого года, — немедленно поделился Мазуре с инженером своей радостью. — Игораш нашел их в водосточной трубе, завернутыми в румынскую газету…
Он доверительно взглянул на Каймакана:
— Подпольные листовки. Выпущены нашей компартией к двадцать второй годовщине Октября. В них говорится о поколении товарища Мохова…
Но понемногу радость его сникла.
— Они стояли насмерть, потом строили… А эти листовки не дошли до наших людей, остались почему-то в водосточной трубе…
Мазуре волновался, разглядывал листовку, будто искал в ней разгадку.
— Кто знает, — поверил он Каймакану свою тревогу, — не нагрянула ли облава, обыск… Или здесь был тайник, а связной… а связной не пришел. Что с ним случилось?
Мазуре достал всю пачку из кармана.
— Вот они! Так и остались! — сказал он с болью.
Каймакан все время слушал молча, не двигаясь. Потом отошел на несколько шагов и, прежде чем уйти, повернулся к Сидору:
— Прекрасно! Ты, видно, закончил все дела и предаешься воспоминаниям? Листовки, облавы, обыски… Видно, рукавицы ты роздал, кокс для кузницы завез, те два мешка картошки достал, не говоря уже об оконном стекле? И инвентарь для методкабинета, не так ли? И доски, и кирпич, и цемент…
2
Среди руин Нижней окраины сквозь уже плотный пласт снега проклюнулись, как молодая трава, столбики котельца — цоколь здания будущей школы.
Это началось в то утро, когда директор послал учеников на стройку, а Некулуца сразу же за воротами первым запел веселую озорную песенку про ученика, который покидает своих однокашников. Он пел сильным, звонким голосом, равняя шаг колонны. Песню подхватили десятки голосов, и улица наполнилась задорным бодрым ритмом:
А вы работайте с утра,
Вас надоумят мастера,
Я ж загляну к вам этим летом!
Они еще шли легко и радостно, но песня вдруг оборвалась. Колонна замерла.
Развалины обступали их. Но не нагромождения горелого камня, не мрачная картина запустения заставили ребят содрогнуться. Нет. Помешкав, они продолжали бы идти по битому стеклу, по щепкам и щебню. Они привыкли к сухому шороху бурьяна, еще в прошлом году выросшего здесь в развороченном полу, среди кусков обвалившегося потолка.
Сердца их сжались при виде дверного порога, не тронутого войной балкончика, чудом висящего над бездной, костыля для зеркала или картины, словно вчера вбитого в стену, — признаков недавней жизни.
Только Павел Некулуца не поддался этому настроению. Старый мастер Топораш, видно, еще плелся следом, потому паренек взял на себя инициативу.
— Эй вы, с правого фланга! — задорно крикнул он. — А ну, сбегайте к той мазанке: там должны быть Мазуре и Цурцуряну с подводой. Если ушли, то гляньте, где они сбросили лопаты и кирки. А вы пока, — обратился он к остальным, — тащите камни вот сюда! Начали!
Он снял шинель, бросил ее на обгоревший подоконник и первый взялся за булыжник. Пятеро наперегонки кинулись к мазанке, а остальные тоже сняли шинели и побросали их на подоконник, почти завалив оконный проем.
Не успели ребята засучить рукава, а уж те пятеро тут как тут, с лопатами, заступами, ломами.
Вторым рейсом они, кроме инструмента, прикатили скрипучую старую тачку. Работа спорилась. Пыль поднялась такая — где кто, не узнаешь. Сквозь лязг и грохот в этом муравейнике едва слышались выкрики Некулуцы.
Появилось и несколько носилок, наскоро сколоченных из валявшихся под руками досок, кто нагружал, кто тащил, а другие по цепочке передавали друг другу кирпичи и камни.
— Шабаш! Шабаш! — крикнул вскоре Павел, хотя ребята только вошли во вкус. — Перекур! — пошутил он.
Нехотя шум затих, пыль все еще висела в воздухе.
Перерыв начался, по-видимому, потому, что из-за развалин с мешком на плечах появился Сидор Мазуре. Он тут же опустил свою ношу на землю, переводя дух, погладил карманы, набитые газетами, улыбнулся и стал развязывать мешок.
— Ребята, набросьте шинели, а то вы потные, как бы не простыли! — крикнул он хрипло.
Торопясь, стал вытаскивать из мешка большие рабочие рукавицы. Раздавая их, он извинился:
