— Сразу отправляем в госпиталь, — произносит она громко, и мне чудится, что слова эти раздаются в помещении с высокими, звенящими окнами. — В Калач-на-Дону — там уже нет немцев.

— Поеду, — хрипло выдыхает Гриша и пытается поднять голову, словно собрался уже ехать. И падает навзничь, прежде чем кто-нибудь из нас успевает поддержать его.

Между тем наши ребята подымаются, собираются на трассу. Кое-кто стоит около Гриши, ожидая, что будет дальше. А Стефания — по всему видать — немножко растерялась. Она опять достает термометр, смотрит на него, нервно оглядывается. Должно быть, в сумке у нее ничего больше и нет. Чтобы как-то скрыть свою растерянность, принимается проверять, чисто ли в землянке, придирчиво осматривает котелки, прочую посуду. Некоторым ребятам достается за неряшливость и пренебрежение правилами гигиены. Повернувшись внезапно ко мне, Стефания произносит так, чтобы услышали и все остальные:

— Скоро Чоб едет в госпиталь. Немцы теперь — как это?.. — в котле. Окружение… Нам сказали на политбеседе.

Она говорит это с такой убежденностью, что меня даже бросает в жар. Значит, это правда? Немцев окружили в Сталинграде? Мне хочется переспросить, уточнить, но она опережает меня:

— Но эта дорога… Сани должны проехать. Сегодня или завтра. Позже не можно, — добавляет она чуть слышно. — Не можно…

— Понятно, товарищ санинструктор, — отвечаю я, и только тут меня осеняет, почему она обратилась именно ко мне. Меня она выбрала в соучастники своей тайны. Только мне она доверяет ее.

Я не знаю, какие у нас сложатся завтра отношения. Пока что спешу за ней по ступенькам, хочу проводить хотя бы немного. Но наверху вспоминаю ее слова: "Сегодня или завтра". А ведь это "сегодня" уже началось. И остаюсь на месте.

Стефания торопливо уходит. Не хочется смотреть ей вслед — видеть, как она удаляется сквозь густую снежную пелену. Но я смотрю, как она то появляется, то исчезает за сугробами. Жадно ловлю глазами ее силуэт, но снежная заметь скрадывает ее очертания, уродует их. Я смотрю ей вслед, пока не замечаю вдруг, что вместо ее мерцающего силуэта вдали пляшет головокружительная круговерть пурги.

Вот они, мои братья-землекопы: выбегают из палаток и землянок, торопятся получить свою порцию горячего супа. И я спешу туда, где расположена наша кухня, где так уютно булькает в котлах.

За едой торопливый обмен новостями. Слухи пошли самые невероятные: прибывает для нас обмундирование, отправляемся на фронт. Теперь-то уж фрицу достанется. Недаром день и ночь идут на запад танки, пушки, свежие части. Будто бы с Урала и из самой Сибири идут, и из более дальних мест…

Будто бы…

За эти десять минут мы успеваем съесть теплую баланду, получить сухари и обменяться кое-какими мелочами. Особым спросом пользуются цигарки, сухари, кусочки сахара и мыло.

Ветер студено охлестывает тело, разъедает ледяную корку сугробов, завихривает мелкое поземчатое крошево, сплетая его с падающим снегом в тугой арапник, бьет им наотмашь по лицу. Сейчас раздастся хриплый голос Туфяка. Еще минута… При исполнении служебных обязанностей Мефодие не знает пощады. Видно, это злость придает ему силы. Его не страшит ни холод, ни голод, ни долгий изнурительный путь. Иные видят в этом проявление добросовестности, воинской дисциплины. Для других все это — самолюбивое стремление выделиться, назло Грише и другим. Кое-кто вспоминает намеки Херцы: не то сам Мефодие, не то его отец — белый офицер, сбежавший из России в Бессарабию.

Слышна команда:

— Стройся!

Голос Мефодие Туфяка. И тут же подходит Стефания. В руках у нее баночка с вазелином…

Она уже совсем рядом. Сказать бы ей несколько слов, да мне мешает Мефодие, который стоит неподалеку от нее. При нем не могу. Хотя у нее свои заботы, а у него — свои. Пока она смазывает нам лица, завязывает кому-то потуже кашне, осматривает обувь, он велит рассчитаться по порядку, выясняет, почему такой-то и такой-то отсутствуют. Конечно, мы бы и сами могли смазать лица, но нам уже не выдают баночек с вазелином. Их осталось совсем немного, а достать неоткуда, дороги занесены. Впрочем, я могу сказать то, что хотел, не ей, а Мефодие. Я прошу послать меня на расчистку дороги.

Туфяк смотрит на меня так, словно не верит этому. А если и верит, то не считает нужным скрыть свою ухмылку.

— В ударную бригаду? — спрашивает он и хочет пройти дальше, всем своим видом показывая, что не принимает меня всерьез.

— Именно, — отвечаю я. — Хочу помочь скорее очистить дорогу. Надо Гришу отвезти в госпиталь.

— Ясное дело. Там жратва, диета. Верно? — пытается он сострить, но шутка явно не получается. Он тут же записывает меня и приказывает следовать за ним к другой колонне, которая отправляется чистить снег.

Стефания прекрасно слышала наш разговор, но я напрасно жду, что она вмешается. Не говоря ни слова, она переходит к следующему трудармейцу. Я слежу за ней краем глаза и вижу, как она медлит…

Мы сменяем ночную бригаду, получаем лопаты из рук усталых людей и сразу же приступаем к работе. Начинается яростная схватка с неистовым ветром, нагромождающим горы снега именно там, где пролегает санная дорога, где мы вырываем траншею в сугробах. Чудовищная сила! Валит с ног, ослепляет снежной крупой, вырывает из рук лопату, не дает разогнуться, поднять голову. Такое впечатление, словно ты совершенно голый и метель обвевает тебя своим ледяным крылом.

Не поддаюсь, глубже врываюсь в сугроб, изо всех сил сжимаю черенок лопаты, закрываю глаза и копаю, копаю, не давая себе передышки. С каждым движением ускоряю темп. Только ноги топчутся на месте, — при такой работе не очень разгуляешься.

Не думаю о трудностях, о морозе. Работаю. Не для того, чтобы что-то доказать Туфяку, до него мне меньше всего дела. Я хочу поскорее пробить дорогу, чтобы Чоб первым среди нас въехал в освобожденный город. Если кому-то охота позубоскалить на этот счет, что ж, пусть! Но каждый мой взмах, каждая откинутая в сторону глыба снега делает все более явной истину, смысл этой дороги: Сталинград наш! И я отбрасываю снег, покуда не обнаруживается мерзлая почва; я чутко слежу, чтобы пурга более не засыпала ее.

Иногда мне кажется, что какая-то злая сознательная сила настойчиво пытается ослепить меня, пробить насквозь, как тонкий лист бумаги. Но не сдаюсь, не отступаю ни на шаг. Ноги совершенно окоченели — я больше не чувствую их. Что ж, великолепно, говорю себе. Мороз тут абсолютно ни при чем. Моя сила воли совершила такое чудо. Я решил выстоять в единоборстве с ветром и добился своего. Не чувствую больше холода. Ладони горят, а ноги словно бетонные. На остальное — наплевать. Нужна дорога для саней — я даже вижу, как мы мчимся, как я соскакиваю в снег, чтобы коню было сподручнее бежать. Мы торопимся. Мы везем Гришу Чоба. Пока он жив, он должен увидеть освобожденный город. Не сегодня, так завтра — самое позднее. Мешкать нельзя. Так говорила Стефания.

Конечно, это мой старый трюк. "Крыша", фантазии мои… Ну и пусть, у меня ведь в руках лопата. И я работаю, не зная устали…

Я не могу допустить, не допущу, чтобы имя Гриши Чоба — живого ли, мертвого ли — было связано только с жалкими халупами нашего Калараша. Ради него, ради Никифора Комана, Трофима Выздоагэ и Силе Маковея, — ради всех моих братьев-землекопов я прокладываю эту дорогу к городу, который не сегодня-завтра будет полностью очищен от врага. Дорогу к Сталинграду. И пурге не остановить меня…

Поздно вечером, когда нас сменяют, обнаруживаю прескверную штуку: ноги мне не подчиняются. Проклятые конечности ниже лодыжек словно не мои — я совершенно не ощущаю их. Стоять могу, но сдвинуться с места — нет.

Заставляю себя оторваться, даже делаю несколько быстрых шагов — и валюсь в снег. Боли не чувствую. Пытаюсь встать, помогаю себе руками, еще надеюсь догнать колонну, пока никто не заметил моего позора. Тщетно. На губах — вкус снега. Хотя какой там вкус! Лежу беспомощный, уткнувшись лицом в снег. Ничтожный, убогий калека. Поднимаюсь, ползу на четвереньках. Не могу же я лежать именно теперь, здесь, где пробивают дорогу… Это совершенно исключено. Отлежавшись, собираюсь с силами и встаю… А теперь держаться! Не падать! Так. Шаг. Еще шаг…