— Простите, ребята, опоздал немного.
Потом присел на балку и огляделся.
Перед его глазами была вся Нижняя окраина.
Руины выглядели однообразно: желтоватый щебень, поваленные плетни, трубы… лишь кое-где среди этой саманной трухи возвышались, как дамбы, остатки каменных и кирпичных стен, куски металлической ограды и лепных карнизов.
Они были однообразными, эти развалины, — куда ни глянь, одно и то же. А все-таки Сидор ясно видел то, что было здесь до войны.
Домик на окраине — что ни говори, а это пристанище. Пусть самый захудалый, но ты уже не бродяга, у тебя есть крыша над головой, тебя никто не выгонит на улицу… Только частенько человеку так и не удавалось увидеть эту самую крышу над головой. Его заедали долги, а глинобитные стены оседали под осенними ливнями, их размывали весенние паводки.
Иной в лепешку разбивался, лишь бы приобрести участок под дом. Обносил это место изгородью, выкапывал себе землянку и намечал яму для самана. Понемногу добывал опорные столбы, вкапывал их в землю, положив под один денежку на счастье. Прибивал к столбу длинный шест с белым крестом на верхушке, чтоб знала вся слободка, что здесь строится новый дом. Привозил несколько повозок глины, прикатывал две-три каменные глыбы, собирал в кучу проволоку, крючки, жесть, ставил шалаш, похожий на кушму [2], откуда сторожил собранное с таким трудом добро. А потом все замирало на долгие годы. Соседние постройки старели, зеленым мхом обрастала дранка, осыпался потолок, дверь свисала с петель… И однажды недалеко от того шеста с белым крестом на верхушке появлялся другой могильный крест, возвещая еще об одной смерти на слободке…
Попадались, конечно, и домовладельцы посчастливее, которые не только стены возводили, но и крышу ставили, обмазывали глиной домик изнутри и снаружи, штукатурили и белили стены, и в тихий час заката можно было видеть хозяина, который отдыхал на завалинке своего дома.
Но и здесь кое-кто умудрялся обзавестись несколькими домами. В одном жил сам с семейством, остальные сдавал внаем.
Стефан Майер, например. Его владения занимали несколько кварталов. Начинались они наверху, на самом видном месте, где возвышался особняк в сельском стиле, с затененными террасами, — там жил хозяин, затем ресторан-люкс с отдельными кабинетами, гостиница с салоном для свадеб, меблированные комнаты, и кончалось все это внизу, в предместье, где в полуподвалах, среди казарменного вида ночлежек ютились слуги и всякая челядь.
Облупленные стены этих построек образовали огромный двор, день и ночь кишащий всевозможным людом; там помещались конюшни, навесы для фаэтонов, кузницы, прачечная, вечно окутанная паром. В глубине двора — открыта круглые сутки корчма с дешевыми винами и крепкой цуйкой[3] для мастеровых и извозчиков…
Тут же висели замки на дверях огромного винного погреба, а рядом почти незаметным было окошко пустого подвала.
Теперь двор не узнать, даже не поймешь, где что было, бомбы перепахали его так, что нужно обойти целый квартал, чтобы попасть сюда.
Сидор хорошо помнит тот подвал, глубокий, холодный. Сначала нужно было идти по узким коленчатым ходам под корчмой, потом нащупать ногой ступени — их было ровно двенадцать. Над подвалом топали завсегдатаи корчмы. Пропойцы пели и орали до поздней ночи. Вспыхивали ссоры, кровавые потасовки, а внизу, в подвале, глухо постукивал станок подпольной типографии…
Война прошлась своим катком по всей окраине. Лишь кое-где торчат среди руин чудом уцелевшие хибарки.
Да. Сколько хибарок, столько историй…
Ученики, набросив на плечи шинели, отдыхали. А Некулуца думал о Мазуре. Несчастный человек, такой замороченный, что жалко на него смотреть, хоть плачь, глядя на него… «Под ногами путаешься!» — прямо в глаза говорит ему Каймакан. Вот и сейчас — зачем притащил целый мешок, когда их всего здесь человек тридцать? И почему не забросил мешок на подводу, когда Цурцуряну вез сюда инструмент? Почему не роздал рукавицы перед отправкой, а то как их теперь наденешь на грязные руки? У Сидора всегда так получается — шиворот-навыворот. Старается изо всех сил, а толку чуть. Давно уволил бы его Еуджен Георгиевич, но — ученики и это знают — противится их старый директор. Старый директор жалеет всех, а Сидора особенно.
— Дядя Мазуре, а зачем вам те листки с «аудиенцией-тенденцией»? Правда ли, что вы их сочинили, или это секрет? — говорит Игорь Браздяну. Он лежит на носилках, заложив руки за голову. — Слышь, дядя Мазуре, наверно, поэтому директор говорит, что ему и вам больше приходилось разрушать, чем строить?
Сидор улыбается застенчиво, будто оправдывается. Улыбка бороздит его лицо длинными морщинами. Он отмахивается: мол, ладно, это долгая история, — но все-таки отвечает:
— Секрет, говоришь? А как же иначе? Тогда партия работала в глубокой тайне. Была конспирация… — и, не договорив, встает поспешно: как бы не опоздать, не забыть чего-то, не перепутать…
Но от Игоря нелегко отделаться.
— Куда вы? Погодите, товарищ Мазуре! Почитайте нам газеты. Прошлый раз мы остановились на Черчилле. Ну как он там, склоняется к нашим или ни в какую? И потом — что значит конспирация?
— Слышь, не приставай, — шепчет ему Некулуца. — Каймакан не разрешает каждому-всякому толковать с нами о политике. У нас для этого парторганизация, комсомол. Он как раз вчера его распекал…
— Не может быть! — громко удивляется Игорь. — Разве Мазуре не партийный?! Карманы всегда набиты газетами, любой клочок подбирает, если на нем печатные буковки. К тому же и разрушением занимался…
— Заткнись, трепло! — вскочил Фока. — Факт — будь твой батька на месте Сидора, давно бы начальником стал!
— Кто это здесь осмелился упомянуть моего отца? — набычился Игорь.
— Я, — громко, с вызовом ответил Фока.
— Ну-ка, покажись, а то я что-то плохо вижу! — грозно крикнул Игорь, делая вид, что ищет камень или палку.
Ребята не обратили на это внимания — они кинулись останавливать Фоку, известного в школе драчуна, который шуток не понимал и захотел почему-то, чтоб Браздяну хорошенько его рассмотрел.
Тут же образовались два враждующих лагеря. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы… завхоз не схватился за мешок с рукавицами. Тогда Фока подошел к нему:
— Ладно, дядя Мазуре, я с ним расправлюсь в другой раз. Вы лучше расскажите о конспирации. Это, наверно, какой-то прием борьбы? С закрытыми глазами, что ли? — Фока интересовался боксом и буквально бредил всевозможными приемами.
— Некогда мне сейчас… Как-нибудь вечерком, когда придет мой черед дежурить в спальне… — Сидор добрыми глазами поглядел на ребят и отправился восвояси, шагая по щебню и мусору.
— Идет, как по тарелкам, — сказал Хайкин сочувственно, но с ноткой юмора. — И зря. Все равно вернется — забыл что-то или не туда пошел…
— Ну ладно, старый директор свалил, скажем, царя, — продолжал Браздяну, снова растянувшись на носилках и глядя в небо, — а кого мог свалить этот растяпа?
— Барчуков и маменькиных сынков! Таких, как ты! — крикнул Фока, готовый опять ринуться в бой.
Игорь пожал плечами:
— Каймакан все равно его выживет отсюда, вот увидите.
— А куда он тогда денется? — вздохнул кто-то.
Послышался грохот подводы, поднялись облака пыли и снега.
— Тпру!
Возчик с заснеженной бородкой давно, видно, тянул вожжи, увидев на дороге завхоза, но только здесь лошадки остановили пустую подводу. Он спрыгнул с козел.
— Что ж ты, божий человек, пешком? — набросился он на Мазуре. — Смотался с мешком на горбу, а я — догоняй, задрав дышло? Чудак, ей-богу!
Внезапно подобрев, подошел к Мазуре и с каким-то неожиданным уважением добавил:
— Пожалел бы себя…
Он замолчал, почувствовав, как Кирика Рошкулец молча остановился за его спиной. Возчик притянул к себе мальчика, сдул пыль с очков, обтер щеки ладонью, задержал на мгновение руку на тонкой шее, отряхнул воротник, поднял и заботливо застегнул на обе пуговицы.
