Мои наблюдения пока ни к чему определенному не приводят. Ясно, что человек этот во власти горечи, обиды. Почему же весь его облик рождает во мне такой холодок, чувство тревожного отчуждения даже к покинутой земле отцов? Не потому ли только, что она была и его землей?

И почему он такой смуглый? Это густой загар? Или, может, он почернел от злости? А эти руки, ловко управляющиеся с лопатой и ломом! Холеные пальцы словно созданы для дорогих перстней… Откуда эта вечная хрипота? Ведь он редко повышает голос. А вдруг он охрип как раз оттого, что не может себе позволить как следует рявкнуть на нас?

Впрочем, какое у меня право судить его, да еще "заочно", безо всяких улик?

Зима между тем надвигается неотвратимо. Днями еще куда ни шло, а вот ночами — зуб на зуб не попадает. Утро встречает нас толстым слоем изморози. А днем льют дожди. Копаешь, копаешь, остановишься передохнуть, оглянешься… Безлюдные поля, рытвины, канавы, залитые водой, — все окутано серой пеленой студеного дождя. Посмотришь на пузыри, плавающие на воде, на свинцовое небо, и такая тоска ляжет на сердце — сил нет перенести! А сам ты мокрый до последней нитки, в обувке хлюпает вода, стены траншей рушатся как раз тогда, когда кажется, что работа наконец закончена. И чего стоит эта погоня хоть за какой-нибудь завалящей одежонкой, чтоб укрыться ночью, укутать зябнущие ноги…

Раньше, бывало, работая в поле, разживешься огурчиком, сорвешь гороховых стручков, а то арбуз или даже дыню достанешь. Теперь же все побито изморозью, сгнило от дождей. Не сегодня-завтра ударят морозы. Лежишь ночью, согнувшись в три погибели, а как подумаешь о близких холодах, кровь стынет в жилах.

Надо готовиться к зиме. А родные, оставленные дома, как они там? Что с ними сталось? Живы ли еще? А живы, так думают еще о тебе? Может, давно уже считают погибшим, давно и плакать по тебе позабыли? Знали бы хотя, что ты жив, что когда-нибудь после войны вы снова будете вместе. Наверное, житья им нет от жандармов и полицейских. Вызовы, допросы, угрозы, пытки… Куда, мол, подевался, "большевик" — ушел ведь с Красной Армией? Или остался здесь партизанить? Он же коммунист, правда, он коммунист?

Да, осень миновала, надвигается зима.

Старшина Фукс все чаще напоминает, что от него зависит, станем ли мы настоящими солдатами или нет. От него, а не от какого-то старикашки с посохом. Он учит нас отдавать честь старшим по чину, учит маршировать и петь. Мы подчиняемся. А он явно доволен нами и даже намекает — правда, осторожно, чтобы не связать себя обещанием, — что в скором времени ожидается прибытие на участок генерала. Будем работать и дальше так же хорошо — получим благодарность командования. А за этим может последовать и еще кое-что… Что именно, он не уточняет, но мы и сами догадываемся: получим форму, возможно, даже зимнее обмундирование, кожухи, шапки на белом меху. И валенки, если будет в них надобность. Все зависит от погоды…

Мы с волнением ждем прибытия генерала. И зима уже не так страшит нас. Мы вглядываемся в лицо старшины, чтобы убедиться, что он нами доволен.

Но именно в это время Фукс внезапно обнаруживает среди нас Моку. И этот Мока ему положительно не нравится.

Мока…

Бедный недоумок так незаметно где-то за Бугом пристал к нашей части, что в первые дни никто и не обратил на него внимания. Что до меня, то я заметил его позднее, когда он уже считался своим человеком во взводе. Высокий, чуть согбенный, точно тростинка под ветром, он ходил босой до поздней осени, в тесных, не по размеру, штанах, доходивших ему до колен.

Он красив: импозантная голова, широкий, с приятной выпуклостью лоб, лицо гладкое, без единой морщинки. Нос и подбородок, правда, маловаты для этого лица, но и они словно выточенные. Только густые кустистые брови никак не вяжутся с его чистым детским обликом и, прежде всего, с его ласковой, услужливой улыбкой, что никогда не сходит с губ, словно освещая лицо внутренним теплым лучом. И, лишь видя эту улыбку, люди замечают его глаза. Огромные, мечтательные, томные, — именно такие мерещатся обычно гимназисткам в первых грезах любви.

Но вот приглядишься к ним — и мороз по коже подирает. Они словно остекленели, покрыты ледяной пленкой, в них ни искорки разума. После этого иначе воспринимаешь и его босые ноги, и короткие брюки, и странное лицо… Особенно лицо. В ином, жутком свете предстают черты, которыми только что любовался: точеный нос и узкий подбородок, улыбка ребенка, выпуклый лоб, нависающий над бровями. Кажется, кто-то сдвинул эти черты, исказил, да так они и застыли. Кто знает, какое горе досталось на долю этому человеку? Какие потрясения довелось ему перенести?

Сердце у него золотое, доброта не знает границ, словно в ней одной — весь смысл его жизни. Дарить, испытать чувство благодарности, простить обидчика, безропотно терпеть, страдать за других, за тебя, за всех…

А может быть, эту доброту он противопоставлял жестокостям, пережитым им на войне, может, в этом и заключалась его тайна? Кто знает… Из его слов ничего определенного нельзя было понять.

Одно мы знаем: родом он из какого-то бессарабского захолустного местечка. Кто его родители, неизвестно. Скорее всего, их замучили фашисты. Как ему удалось спастись — покрыто тайной. Гриша Чоб принял его в нашу группу и зачислил на довольствие. Потом он понял, что из Моки землекопа не получится, и не раз пытался пристроить его в каком-нибудь колхозе или сдать в госпиталь. Но бедняга неизменно возвращался в нашу колонну и отыскивал наш взвод.

Он появляется, когда никто его уже не ждет, — в рубище, в синяках, искусанный собаками. Иногда, правда, притаскивает сумку, полную хлеба или другой еды, и если какой-нибудь Филин не успеет обобрать его, счастливо улыбаясь, раздает все до последней крохи. Он равнодушно взирает на все мирские блага, и переделать его невозможно.

С какой неприязнью глядят на него эти наши несколько попрошаек, которые не стесняются порой симулировать ранение, лишь бы сердобольная хозяйка дала что-нибудь поесть! А вот Моку крестьянки распознавали сразу и жалостливо одаривали всем, чем могли.

Нетрудно понять, что испытывал Фукс, обнаружив среди нас такого "бойца". Он командует ему стать по стойке "смирно" и пытается рассмотреть его поближе, но не тут-то было. Мока ест его глазами, но и не думает вытянуться перед ним, — скорее всего, он даже не расслышал команды. А потом делает робкую попытку ощупать его шинель и даже погладить щеки старшины — они ведь такие бледные и впалые…

Старшина, пораженный жестом безумца, невольно тянется рукой к кобуре. Но Мока не проявляет никакого страха, наоборот, дотрагивается до нее. Потом наклоняется, пытаясь дотянуться губами до руки командира. Тот догадывается, с кем имеет дело. Отступив на положенное расстояние, он спрашивает полоумного, как его зовут, сколько ему лет, проходил ли он медкомиссию.

— Мока… Мока… — повторяет он, пристально глядя на бедного парня. — Наверное, из новобранцев товарища Кирилюка. — Это уже предназначено для наших ушей. — Все. Ясно…

Между тем в поле зрения Моки попадают сапоги нашего командира. Они недавно вычищены, но для него это ничего не значит: он достает из кармана тряпочку, встряхивает ее хорошенько и склоняется к ногам Фукса, к приворожившим его сапогам. Фукс останавливает его. угрожающе подняв ногу.

— Немедленно эвакуировать! — приказывает он. — В сумасшедший дом, куда угодно!

Он поправляет кобуру, и Мока радостно улыбается, заметив этот жест. Он очень доволен Фуксом — все-таки умудрился коснуться тряпкой блестящих сапог.

— Мордхай, встать! Слышишь, что я говорю? Немедленно встать! — кричит старшина и торопливо уходит, пытаясь сохранить достоинство. Все смеются.

— Хитер, бестия! — обращается Маковей к своим дружкам. — От своего же еврея отказывается.

— А что ты думаешь! Боится конкуренции…

— Как бы не так. Мока просто позорит его.

— Ну зачем ты так говоришь? Ведь Мока, ты только погляди, его обожает…