— Ха-ха-ха! Хо-хо-хо!

Галдеж усиливается. Реплики становятся все более солеными. Но тут к нам подходит Стефания. До этого она, по своему обыкновению, стояла где-то в стороне.

— Ах, и не стыдно так говорить! — произносит она на своем странном русско-молдавско-польском наречии. — Але Мока не чловек? Он — санитар мой. Плохо так смеяться. Вы же хотите в жолнеры…

— Эй, сборище лохмотников! Слушать мою команду! — рявкает Силе, обращаясь к своей "гвардии". — Рекомендую вести себя прилично. Кто не согласен, пусть подойдет ко мне на предмет получения пары тепленьких затрещин…

Он делает паузу, словно хочет убедиться, какое впечатление произвели его слова, потом добавляет:

— Ион Казаку, отвечаешь за порядок!

— Ты опять помирился с Ваней? — спрашиваю я его тихо. — Вижу, ты снова командуешь им.

Силе отвечает долгим взглядом.

— А ты, вижу, решил, что это я его гоняю, придираюсь, командую. А дело-то обстоит как раз наоборот. Это он с меня глаз не спускает. Он, а не я, понял?

— Кто же ему дал это право?

— Она, кто же еще!

— Она? Это кто такая? Уж не та ли самая?

— Она самая. Только не надо об этом… Ион Казаку, исполняйте приказание!

Мы находимся в зале сельской школы, куда нас определили на постой. Лежим друг возле друга на рогожах, настланных на полу. Кто ремонтирует одежду или обувь, кто возится с бельем, кто просто улегся головой на котомку, пытаясь согреться, — печь только-только затопили.

Но жаловаться грешно. Ведь в школе не только топится печь, но даже горит лампочка. Совсем недалеко ухает оглушительно канонада, а здесь, в селе, натужно кряхтит моторчик, дающий нам свет.

Черт возьми, нам теперь не так уж плохо. Сладостное чувство покоя разливается целительным бальзамом по телу, а вместе с ним и теплое чувство дружбы согревает душу. Нет, лишения, тяжкая участь не сломили нас, они, наоборот, выявили то лучшее, что в нас есть. Кое-что мы все-таки делаем: роем окопы, траншеи, контрэскарпы… Возможно, первый ливень зальет их и разрушит, но скорее всего нет. А вдруг именно отглаженный нами бруствер спасет солдата от пуль, позволит ему лучше целиться в фашиста!

Благотворный сон кладет конец всем этим мыслям, сливает их в сплошное чувство покоя, но тут…

— Подъем! — раздается хриплый голос Мефодие Туфяка.

Мы торопливо одеваемся, обдаем лицо водой и бежим к котлу получить суп. И тут же:

— Шагом арш!

Гриша Чоб подражал Кирилюку: "Шире шаг! Не сбиваться!"

А новое начальство командует по-своему:

— Равняйсь! Строиться по три в колонну! На участок шагом марш!

Тьма между тем редеет. Надо спешить, чтобы до рассвета уйти в землю хотя бы по пояс, а то не оберешься хлопот с "мессерами". Десятки лопат крошат землю Выбрасываемая земля образует фантастический извивающийся вал, напоминающий порой ковер-самолет. Но мы уходим все глубже в землю, и ковер начинает рваться на части, опадать. Теперь мы напоминаем трудолюбивых кротов.

На поверхности не видно ни души. Но вдруг появляется Мока. У него повязка санитара. Он приносит нам воду в фляг ах и прочей посуде. Пей, братва, супчик-то съеден давным-давно. А хлебный паек на сегодня проглочен еще накануне. Но Мока об этом понятия не имеет. Он протягивает нам воду, и в глазах его светится счастье: "Утоли жажду, усталый путник!"

Ему не откажешь. Каждый пьет. Вода, в сущности, заменяет нам и пищу и отдых. И когда он снова появляется, мы снова пьем. Лишь бы не погасить в его глазах этот блеск. В знак благодарности мы каждый раз низко кланяемся ему. Никто при этом не лукавит. А Мока собирает свои фляги и прочую тару и спешит за свежей водой. Мы провожаем его взглядом и опять беремся за лопаты. До ночи осталось не так много.

Фукс оставляет Моку в покое, но ненадолго. Должно быть, он просто не переносит безумца, лицо у него темнеет, стоит ему только завидеть его: "Что скажет генерал, когда он наткнется на этого сумасшедшего?"

Чего он только не придумывает, лишь бы отделаться от Моки. То пытается передать его в другую часть, то эвакуирует подальше. Все напрасно. Мока внимательно слушает его, глаза его по-прежнему излучают безмятежное счастье, но он никуда от нас не уходит. Однажды старшина приказал искупать парня, выдать ему свежее белье и отвез его в ближайший медсанбат. А Мока, разумеется, тут же вернулся.

Поединок этот — постоянный повод для зубоскальства. Ребята спорят, гадают, кто сдастся первый.

Большинство на стороне Фукса. Ведь он обещал устроить нашу солдатскую судьбу, а Мока путает все карты. В самом деле, что с нами будет, если он попадется на глаза генералу?

Разговоры эти доводят меня до бешенства. Черт бы нас побрал совсем! С этим Мокой и с товарищем старшиной! Вот уж и впрямь изба горит, а баба причесывается. Идет борьба не на жизнь, а на смерть за каждую пядь земли, решается наша судьба, а мы тут чем занимаемся…

Какое, в сущности, значение имеет судьба Моки в водовороте событий? В том огромном костре, что залил тысячекилометровыми потоками всю страну? Она — не больше искорки, да и то медленно гаснет. Вернее всего, она уже погасла…

Я делюсь своими мыслями с Выздоагэ и Маковеем. Первый чаще всего молчит, но я знаю, что он думает так же, как я. А Силе вдруг, к моему великому удивлению, заговаривает совсем о другом, о той старой истории, что приключилась с нами и которая никак не идет у него из головы.

— Я давно собираюсь спросить тебя: помнишь ту ночь, когда нас послали ловить… парашютиста? Наш "бессмертный подвиг"?

Он говорит сдержанно, сурово, но я вижу, что его душит смех.

— Ты, конечно, знал, что это всего лишь заскок старика?

— Как так заскок? — возражаю я. — Он же вручил нам ружья, патроны. И сам отправился с нами…

— Но там же не было никаких парашютистов! Следа и то мы не видели…

— Ну, не видели, и что? Это еще не значит…

— Так ты решил, что я и есть немецкий диверсант, и потому накинулся на меня?

— А как же еще? — возмущаюсь я. — Не понимаю. Чего это ты допытываешься? Чего тебе надо?

— И ты упивался собственным героизмом, так ведь? Ну ладно, оставим этот разговор. Я просто хотел понять, как было дело.

Во мне роем вихрятся сомнения.

— Почему ты сказал "заскок старика"?

— Да просто так… Теперь можешь тянуть свою галиматью про Моку…

— Какого Моку? Ах, да…

Это был мой последний разговор с Силе Маковеем.

А ребята с неослабевающим интересом всё следят за поединком Фукса с Мокой. В последние дни мы стали замечать, что старшина, улучив удобную минуту, хватает безумца за руку, уводит его в глубь двора, где размещены наши склады, и долго втолковывает ему что-то, размахивая руками, но не повышая голоса. Никто не знает, что он там ему говорит: Фукса не спросишь, а от Моки невозможно добиться путного ответа.

Наш "санитар" слабеет на глазах. Часто он засыпает где попало и тяжко стонет во сне. Но горше всего, что на лице его постепенно угасает счастливая улыбка, чистая, полная какого-то ожидания, в которой нам виделся единственный проблеск сознания, единственное средство общения бедного недоумка с окружающими людьми.

Ночью, часа за два до рассвета, нас поднимают по тревоге и гонят на берег Дона. Под крутым обрывом на воде виднеется, еле различимый в темноте, новый, только что сколоченный паром. Командир коротко рисует обстановку. За рекой немцы прорвали фронт в нескольких местах: нашим войскам грозит окружение. Но пока они сдерживают напор противника, наше дело — переправлять на этот берег раненых, колхозное добро, беженцев с их скарбом.

Нас разделяют на две группы — одним предстоит тянуть стальной канат, другим нагружать и разгружать паром. Мы спускаемся к реке, сонные, вялые, еще не пришедшие в себя после этого внезапного пробуждения и сумасшедшего бега. Холодный ветер пронизывает до костей, обдает ледяными брызгами. Надо двигаться, а то совсем окоченеем.

Строители парома все еще возятся, невидимые в темноте. Слышен лишь скрежет и треск ледяной пленки под подошвами. Время тянется нескончаемо долго. Кажется, оно тоже навеки заледенело. У нас зуб на зуб не попадает — от холода, от волнения.