Всюду огни костров и котелки, горшки, случайно найденные каски — какой только посуды не увидишь в нашем лопатном воинстве! У каждого костра двое один кашеварит, другой достает воду, рыщет в поисках лишней картофелины, морковки, свеклы. Горсть спелых колосьев — и та идет в дело.

А Стефы не видно нигде. На меня надвигается земляк мой, Гриша Чоб, по прозванию "Круши-Камень"[12]. Земляк-то земляк, а мне всегда рядом с ним как-то неловко он на две, а то и на три головы выше меня.

Гриша комкает в своей необъятной ладони видавший виды кисет.

— Ишь ты, выжил! — Он бесцеремонно оглядывает меня сверху вниз, потом, согнувшись, ощупывает своими лапищами мою сумку. — Нет чего-нибудь пожрать? Ну да, нашел у кого спрашивать. У тебя же всегда — пыль да копоть и нечего лопать… А уж табачку и на одну затяжечку не разживешься. Есть же такие голодранцы, прости господи! Чего ни спроси, всего ни крохи.

Я чуть было не обиделся, хотя знал, что он до еды жаден, а уж насчет курева — совсем пропащая душа.

— Это у меня ты решил разжиться? Хорош, нечего сказать. Сам получает прибавку к пайку за лишние вершки, а туда же…

Тут я посмотрел на него внимательно — боже праведный, наш богатырь в одних кальсонах! От брюк остался лишь пояс, с которого свисает живописнейшая бахрома. Я совсем смелею — как-никак земляки…

— Куда же подевались штаны, Гриша? Ну и видик, скажу я тебе! Можно подумать, ты только что врукопашную дрался…

— А на что они мне, штаны, — пытается он отшутиться. — Спасибо, шкуру не повредили. Шутка ли сказать, какая бомбежка. Не хуже рукопашной.

— Так-то оно так! Не пойму вот только, как они сумели разбомбить… одни штаны.

— Помолчал бы, — огрызается он. — Можно подумать, что твои лучше. Весь зад изъеден мышами. Если тебе уж так хочется знать, где мои штаны, можешь вернуться ко рву: найдешь их на колючке. На моем месте тебе бы еще не так досталось. Ну да ладно об этом…

И тут лицо у него веселеет, пламя рыжих волос буйно разгорается, морщинки у глаз и те смеются.

— Да ты, видать, ничего не знаешь! Часа через два, самое позднее на заре, отправляемся в путь. Форсированным маршем, без всяких остановок, понял? Так что отдохни, пока можно. Завтра к вечеру мы должны дойти до бахчей на городской окраине. Там найдем остальных ребят, набьем животы арбузами, дынями, а потом… Потом и начнется то самое главное испытание, про которое твердит Кирилюк.

Он нежно гладит кисет, потом сердито комкает его.

— Неужто так и не наскребешь махорки на цигарку? Ну, нет так нет. Так вот — дойдем и сразу на дезинфекцию, попаримся в бане, получим новенькое военное обмундирование. Чего рот разинул? Не ослышался — именно во-ен-ное! То-то.

И весело смеется.

— Опять ты за свое, — не выдерживаю я. — Уж каких только обещаний мы от тебя не слышали!

— Ну вот, заныл… Ты же ничего не знаешь! Имеется при нас военный чин? Имеется. Вот он и поведет нас, — доказывает Гриша, размахивая перед моим носом длинной рукой. — Получим новенькое обмундирование… Не все же ходить в этих шмотках, изгрызенных мышами. Да, к слову… Я все хотел спросить, с чего это мыши так ополчились на тебя? Или это были крысы?

Рыжий попал в самую точку. Что тут возразишь? Ведь мыши-то и в самом деле изрешетили мне одежонку. Как-то незадолго до бомбежки довелось мне заночевать в старом омете ржаной соломы…

— А куда подевался Мефодие Туфяк? — спрашиваю я, пытаясь уйти от неприятного разговора.

— А кто его знает! — отвечает Гриша, не называя имени Туфяка и глядя куда-то поверх моей головы. — Одно доподлинно известно: среди убитых и тяжелораненых его нет.

Дело в том, что именно Туфяк возглавил наш отряд, когда Гришу сняли с должности. Правда, они и до того не очень ладили.

Казалось бы, самый подходящий момент спросить про Стефанию, но у меня не хватает решимости.

— Выдадут нам винтовки, парень, а ты как думал… — продолжает мягче Чоб. — Теперь вся страна воюет, это тебе не фунт изюму. И еще пожалуют каждому — все равно, табакур он или некурящий, — по пачке махры на брата. Вот так, мил человек: распишись в получении ружья и айда на фронт! Теперь ты в действующей армии…

В этом он весь, земляк мой, Гриша Чоб: вечно голодный, выпрашивает щепотку махорки… Но спит и видит себя в действующей армии, рвется туда, где полыхает война.

— Что-то я не вижу многих. Где они? — спрашиваю я.

— Где они… — повторяет он, словно в забытьи. — Вот именно, где они…

И, не сказав больше ни слова, уходит.

Я смотрю ему вслед. До чего же он сдал с тех пор, как не стало Комана, дружка закадычного. Мог ли кто-нибудь подумать, что Гриша Чоб будет тащиться среди отстающих в хвосте колонны, сгорбленный, худой! И печень у него не ко времени разыгралась, растравленная грубой пищей. И рыжая шевелюра полиняла, померкла… А тут еще отняли у него командование отрядом!

Но вот эта бомбежка — и, конечно, он, и никто другой, опять собирает людей, сколачивает отряд, налаживает воинский порядок. Стало быть, жив курилка!

Тут я увидел Филина. Это прозвище прилипло к нему с легкой руки Силе Маковея. Теперь иначе его никто не называет. Сидит в сторонке, подальше от всех, и варит себе индивидуальный обед.

— Привет, Филя!

Он спокойно кивает, не выражая никаких эмоций Может, он знает что-нибудь о Стефании? Гриша говорил о какой-то медчасти, бане… А впрочем, какое мне дело до Стефании и ее медпункта?

А вот кого я действительно рад встретить, так это Грофима Выздоагэ. Привет тебе, дружище! Вижу — ты жив и невредим. Он поднимается с земли и протягивает мне руку.

— Немецкие танки повернули назад. А наша сестричка повезла раненых в санчасть, — словно нехотя сообщает он. — Сдаст их и сразу вернется сюда.

— Ну и пускай, мне-то что! — быстро отвечаю я, как будто оправдываясь в чем-то перед ним.

— А то, что Штефэница всех нас лечит, — продолжает он, немного помолчав. — Вот и теперь: уехала, а товарищу Кирилюку нужна помощь. Опять заныло у него плечо.

— Вот оно что! Значит, и Коммунар здесь, — искренне радуюсь я. — Хорошо. Отлично. А Стефания поехала сопровождать раненых. Мда. Теперь не скоро ее дождемся…

Последние слова вырываются у меня помимо воли.

— Зря ты так говоришь. Вернется. Скоро. А тебе не худо бы постричься. Ишь гриву отрастил… Как у нашего попа. Вон там — наш немец-парикмахер: ждет тебя не дождется…

— И Херца жив?

— А парикмахеры, они все живучи. Никакой черт им не страшен. Иди, он сразу приведет тебя в божеский вид.

Херца без лишних слов достает из кармана машинку и приступает к делу. Ну и конечно, тут же принимается таинственно шептать, что скоро должны забросить его в тыл врага. Но про это ни слова! Ни-ни! Военная тайна Само собой, говорю я, как же иначе… И через несколько минут, наголо остриженный, сижу опять рядом с Выздоагэ.

Не знаю, чем это объяснить, но именно этот приземистый забавный человечек, с его полосатой домашней торбой, неторопливой речью и мягкими движениями, поддерживает во мне надежду на скорое возвращение домой. Он один из немногих, сохранивших в неизменном виде домашнее обличье. Деревенский парень, каким был в родном своем селе. И совсем не трудно представить, как он возвращается в родимое село, откладывает в сторону дорожную сумку и берет в руки тяпку. Увы, судьба решила иначе…

Гриша приказывает спать. На заре — в поход. И действительно, не успели мы повернуться на другой бок, как он поднимает нас по тревоге. Эту привычку он завел еще в бытность командиром нашего так называемого "взвода".

К бахчам на окраине города мы приходим лишь поздно ночью. Кирилюк с трудом тащится за нами, делая отчаянные попытки идти в ногу. Рана на плече гнет его все ниже.

Ведет нас тот самый военный чин, о котором говорил Гриша. Он где-то отстал от своей части, и у него нет ничего, кроме двух треугольников на петлице. Фуражку и то потерял в суматохе отступлений. Конечно, начальник из него неважный, но для нас, штатских, и такое кое-что да значит.