— Он и по женской части был не промах, — продолжает Ваня. — Мы служили тогда в большом городе. В глухом переулке был такой… дом. Вот мы повадились туда с Маковеем. У него тогда были еще сержантские нашивки.
— Привал пять минут! — раздается в это время хриплый голос Туфяка. Но обиженные ребята продолжают шагать как ни в чем не бывало. И только немного погодя, останавливаются и равнодушно опускаются на землю. Одни достают еду, другие — курево. Большинство предпочитает вздремнуть.
Казаку молчит. Вид у него такой, словно он и позабыл, о чем шла только что речь. Он хорошо знает, что теперь последует.
— Ты что-то говорил про этот… дом, — подмигивает Арион.
Казаку не торопится с ответом.
— Да что зря тратить с ним время? — вмешивается другой. — Не видите, что ли: человек спятил. Пока Силе был жив, всем был хорош. Теперь оказывается, он румынский унтер… Что-то ты, Ваня, совсем заврался.
— Пока Силе был жив, он ему подштанники стирал, — подхватывает и Туфяк, — а теперь, видите ли, шинель и та на нем не нашенская…
— Окна в том доме были занавешены днем и ночью, — продолжает Казаку, оборачивая портянку вокруг ноги посиневшими от холода пальцами. — А над дверью горел маленький фонарик.
Он делает паузу.
— Отчего же они были занавешены, скажи на милость? — любопытствует кто-то. — Да говори же! Завел свою молчанку…
— Оттого, что это был обыкновенный дом терпимости, — отвечает Казаку и тут же добавляет: — А ее зовут… звали Танцей.
— Постой, постой, — недоумевает Херца. — Что же получается? Вы с Маковеем ходили вместе к девочкам? К фройлайн? Ты — к фройлайн? Ха-ха-ха!
— Ах ты шалопут эдакий! Ах, кутила! Забубенная головушка! — несется со всех сторон.
— Эй вы, заткнитесь! — кричит Филин, а сам с трудом сдерживает смех. — Послушаем, что еще скажет этот господинчик. Ведь он вроде из городских, а? Разве вы не знали? Давай, давай, сыпь, браток! Только что я хотел спросить тебя? Ах, да! Что тебе говорила эта самая Танца? И как она была одета? Или — в чем мать родила, а? Совсем, совсем голенькая?
Он делает непристойные движения, подмигивает. Причмокивает языком и щелкает пальцами. Вокруг кое-кто хихикает.
— Танца, Танца, — слышатся голоса. — Эй ты, чучело, расскажи, как было дело с Танцей. Как она выглядела, ничего?
— Она была хороша. Иначе и не взяли бы ее в этот дом. — Казаку все больше понижает голос, и гомон утихает, самые шумливые сдерживают дыхание, чтобы расслышать его слова. — Хороша, точно икона. Конечно, не такое чучело, как я, даром что она моя сестра…
Я давно подозревал об этом, но теперь, услышав признание Вани, вдруг устрашился, как бы ребята не подняли его на смех. Но нет, никто и не подумал смеяться. Все словно воды в рот набрали.
— Строиться! — точно удар плети раздается окрик Туфяка. Мы вскакиваем как ошалелые, но тут же спохватываемся. Спешить-то некуда. Медленно, понуро бредем рядом с Ваней.
— Шире шаг! Двигайся живее!
Мы шагаем так: вроде бы и подчиняемся Туфяку, а вроде бы и нет. Пройдя сотни километров, мы усвоили немало тонкостей пешей ходьбы и перехитрить могли любого. При надобности даже спим на ходу. С открытыми глазами. Поди поймай нас…
Кто-то спрашивает Ваню:
— А Маковей как узнал про нее?
— Так я же сам и повел его. Мы служили в одном полку — я и подумал, что он порядочный парень: может, женится на ней, вызволит из того дома…
— Ну и что?
— Ничего. Мало ли что взбредет человеку в голову…
Он не договаривает, и никто его больше не спрашивает ни о чем.
Я пытаюсь заговорить с одним, с другим, чтобы хоть как-нибудь смягчить боль утраты, вызванную гибелью Силе. Повторяю даже какой-то анекдот, из тех, что он нам рассказывал. Но никто не желает слушать меня. Более того, Филин взрывается:
— Показал бы лучше те самые дворцы, про которые толковал, когда мы переходили Днестр!
— Какие дворцы? Не понимаю, — бормочу я.
— Полюбуйся. Вот они, твои дворцы, один краше другого! — упорствует тот. Он протягивает руку туда, где на обочине шляха притулилось несколько хатенок. — Такие же, как у нас… А вы с Команом все хвастали…
— Тебе что, только одни дворцы и снились? — неожиданно произносит Выздоагэ.
— А зачем ты приплел Никифора? При чем тут он? — негодует Гриша Чоб. Обо мне — ни звука, словно меня и на свете нет.
— Очень даже при чем, — замечает Туфяк, но тут же замолкает. Жалеет, должно быть, что вмешался.
Еще кто-то пытается защитить меня:
— Ну чего пристали? Добро бы жил человек припеваючи. А то ведь сам — кожа да кости… Война. А про Комана и вовсе ничего не известно.
— Если кто-нибудь еще скажет о Комане худое слово, я его… — грозится Гриша, кипя от ярости.
Завожу разговор с одним из ребят, но он ускоряет шаг и уходит вперед. Другие тоже перегоняют меня. Сам того не замечая, я все больше отстаю и в конце концов оказываюсь среди замыкающих.
…Сперва до меня доносится ее голос, затем я вижу ее краем глаза. Стефания. Наша медсестра шагает рядом со старым Кирилюком. Он единственный среди нас, с которым она немного сблизилась. Единственный. Я ловлю себя на мысли, что называю его "стариком", а не "Коммунаром", как прежде.
— Интендант отчислил его по возрасту. А кое-кто из наших землекопов ворчит, что от Коммунара хотят отделаться потому, что он за правду и всегда нас защищает. Мы знаем, что года у него преклонные, что он искалечен еще в гражданскую, плохо видит, туг на ухо. Где уж ему осилить эти бесконечные тяготы!
"Он единственный человек, с которым она шагает рядом, — думаю я. — Скорее всего, из-за его седин и старческих недугов".
Я снова поглядываю на нее краем глаза — она совсем уже близко. Отстать бы еще немного, да вдруг заметит… А в сущности, зачем мне это? Смотри, смотри, она сама продвигается поближе ко мне. Чуть слышно касается локтем моего локтя. Молодец, Стефа! Сестра милосердия… Я отвечаю робким движением, — дескать, понял, почему она придвинулась. Дело тут, конечно, не во мне. А в тех, что понуро шагают впереди, с трудом волоча ноги. Только мороз подгоняет их…
— Матка боска, барзо тихо идут! — говорит она, замечая мой взгляд. — А причина какая, знаете? Они уже видзели настоящую войну. Там, на пароме, да? Они больше не хотят по-старому…
Она берет Кирилюка под руку.
— Пан говорит: "Им — не порошки, им… как это? — пороху!" — И смеется беззвучно, одними глазами, чтобы никто не заметил. — Как мой Леон, да? Пока пришел к партизанам. Я то говорю, пан Коммунар?
К партизанам? Это уже что-то новое. Ай да старик! Придумал-таки и для нее утешение…
Теперь мы шагаем рядом — я, Стефания, Кирилюк. Я рассказываю им про те самые "дворцы". Мне кажется, что Стефа оживилась, осторожно подняла глаза и мгновенно охватила меня взглядом с ног до головы.
— О, палацы, — говорит она. — Я тоже хотела помогать на фронте, делать бандаж… перевязки. Але вот моя работа: дезинфекция, паразиты, — продолжает она, улыбаясь одними глазами только мне, одному только мне… — И Леон хотьел на фронт. Леон теперь жолнер. А я даже от малярии не могу лечить. Акрихина нет. То есть так, пан Коммунар?
Что это она сегодня заладила? Пан туда, пан сюда. Неужто только потому, что старику предложили уйти из отряда и он, по сути дела, очутился один на этих дорогах, в лютую стужу? И кто знает, что сталось с его родными? Да и есть ли у него вообще кто-нибудь ближе нас!
Я поглядываю на него сбоку. Ишь как вышагивает прямой, несгибаемый; и хотя женщина держит его под руку, именно он ведет ее за собой. Четкая солдатская походка, прямо хоть стройся за ним в затылок и следуй чеканя шаг.
Голова у него высоко поднята, шинель сидит как литая, без единой складки, словно он гладит ее ежедневно. Но всмотришься в него повнимательнее, и поневоле возникает чувство какой-то тревоги. Эта походка, эта молодцеватость стоят ему огромного напряжения. В любом мгновение оно может достичь предела, и тогда — взрыв, катастрофа.
