Вдруг он недоверчиво впивается глазами в мое лицо, словно только теперь проснулся. Он хочет что-то сказать, но я перебиваю его:

— Я спрашиваю тебя, не хочешь ли закурить? Настоящую цигарку.

— Цигарку? — Он на мгновение оживляется, но тут же сникает. — У меня нет… ни единого сухаря… Ни единого.

— Да на что он мне, твой сухарь! Это же твой табак. Помнишь?

Но он ничего не помнит.

— Ну, когда лодка опрокинулась… Ты помнишь Филина?

Гриша уже потерял всякий интерес ко мне. Он меня не слушает. Норовит притулиться спиной к заиндевелой стене землянки.

— Погоди, я сейчас скручу тебе цигарку.

Он порывается ответить, но вместо слов получается какое-то бульканье, точно он полощет рот.

— Жаль… — выдавливает с трудом. — В этой войне… надо было… надо было… винтовкой…

Он замолкает, пытается восстановить дыхание, набраться сил, но ничего не получается.

Смотрю на него и не знаю, что предпринять. Какой я беспомощный. Ничем, абсолютно ничем не могу ему помочь.

— Слушай, Гриша. Эй, землячок, послушай меня! Я ведь чуть не забыл о главном. Есть приказ, слышь? Нас берут в армию. Приказ!

Что-то мелькает в его взгляде. Проблеск сознания.

— Знаю, — выдыхает он неуверенно.

— Ну вот! Так что успокойся, — продолжаю я, понимая всю нелепость моей затеи. — Ты подожди, сейчас я вернусь, и мы отпразднуем это событие.

Легко сказать… "Сейчас вернусь…" На моих-то ногах! Но Филина я уже ничуточки не боюсь. Напротив, я вдруг испытываю желание увидеть его здесь, перед собой: выдохнуть бы ему в рожу дым от папиросы… Возможно, эта мысль служит мне дополнительным стимулом. Во всяком случае, мне удается подняться до места, где зарыта пачка, и вернуться с ней к Чобу. Табак еще не успел отсыреть. Отрываю кусок бумаги, скручиваю цигарку. Потом ковыляю к костру, на нем по-прежнему горят стебли, они больше светят, нежели греют. И наконец вкладываю в пальцы Гриши зажженную папиросу.

Несколько мгновений он смотрит на нее, не веря собственным глазам, потом быстро затягивается, полощет дымом рот, затем выпускает медленную, ленивую струю, чтобы заволокло лицо теплом и ароматом табака.

Этого вполне достаточно: наши ребята вскакивают с лежанки. Шум невероятный.

— Кто достал табак? Кто? Откуда? Гриша Чоб? Слышь, говорят, целую пачку!..

— Дай затянуться, а? Эй, кто там! Подбросьте хворосту в костер!

— Ура нашему Грише!

— У кого бумага? Держите, я каждому насыплю на цигарку.

— Как? Неужто каждому на целую цигарку?

Становится совсем тихо, только лепет Гриши нарушает молчание.

— Насыпай одним курящим! — кричит кто-то в отчаянии и тут же угрожающе добавляет: — Некурящие пусть улягутся по своим местам. Добром говорю!

— А я знаю, откуда табак! Знаю! — кричит один из братьев Шербан. — Это фрицам пришел капут! Войне конец! Скоро поедем до дому, до хаты…

— Пешком или как? — с издевкой спрашивает Арион Херца. — Или экспрессом?

— Верхом на одном из твоих фрицев…

— Три месяца продержались в окружении, а теперь, видать, выдохлись.

— Да ну! Это одни сказки. Майн либер гот, он соскучился по хате! Да знаешь ли ты, сколько дивизий собрал Гитлер в этом городе? И этот ваш маршал Антонеску…

— Помолчи, пузан, молчите все! — перебивает старший Шербан. — Пушки-то и впрямь не стреляют. Ни одного выстрела!

Я слышу, в какой уж раз за этот день, стук собственного сердца. Тишина, пусть даже минутная, овевает душу тревогой. Кто-то бросает в костер ворох стеблей, — на стенах пляшут тени и блики света. Я уж было собрался окунуться в очередную свою, наскоро придуманную фантазию, но мне не дают.

— Верно. Ни одного выстрела. Товарищи, это же значит, что Сталинград наш! — объявляет Арион, с трудом подавляя волнение.

— "Наш"! — передразнивает, подскочив к нему, Шербан-младший. — А что для тебя означает "наш"?

Это уж чересчур… Шербан явно переборщил. Все это понимают. А потому — не сразу вмешиваются, когда Арион, преодолев мгновенную оторопь, вцепляется руками в горло обидчика и начинает теснить его в тень.

Сгрудившись вокруг костра, мы снова — на этот раз спокойно — обсуждаем создавшееся положение. О драке — ни слова. Мы говорим о Сталинграде. О Сталинграде! Вот оно — главное испытание! Лишь теперь мы начинаем по-настоящему постигать место этого города в нашей судьбе. Ровно полгода тому назад мы проходили через него. Он был тогда — сплошной пожар. Казалось, он задыхается в дыму, ослеплен и оглушен взрывами бомб. Правда, за руинами, под деревьями, за кустами скверов, за каждым забором были солдаты. И пушки, пулеметы, минометы… Теперь будто невидимая рука убрала все средства маскировки, и я вижу наяву лица защитников города.

За стенами землянки беснуется ветер, но перед моими глазами солдаты Сталинграда предстают такими, какими я их видел тогда, в августе. Обожженные солнцем лица, блики света на металле. Словно только теперь на меня дохнуло тревожным зноем тех летних дней.

Наступившая тишина дурманит голову. Грохота битвы уже не слышно. Но во мне он еще звучит.

"Нет, Сталинграда им уже не видать! Наш он. Наш! Недолго осталось, — может, час, два, день, — и ноги немца не будет в этом городе. Конечно, и после этого между нами и родными хатами останется расстояние в тысячи километров. Ну ничего, на очереди Украина, Белоруссия, Молдавия. Теперь-то мы погоним фрицев так, что пятки у них засверкают…"

Так думают все. И Херца и Шербаны в том числе.

Но коль это так, кто должен гнать их?

Как там ни верти, а без нас в этом деле не обойтись. Вот когда понадобятся наши нерастраченные силы. В этом тоже ни у кого сомнения нет.

— Интересно получается: мы уйдем, а кто же докончит противотанковый ров? — спрашивает кто-то из темноты.

— Братцы мои, да кому он нужен теперь, этот чертов ров? — весело откликается другой. — Город-то не отдали. Немцу нос утерли!

Казаку явно пытается подражать Силе Маковею.

— А ведь верно! — поддерживают его.

— В случае чего заполним его фашистской падалью.

— Конечно. Засыплем его обратно. Чтоб весной не квакали в нем лягушки.

— Дельно сказано. Пусть люди спокойно пашут и сеют…

— Не надо этого делать, — вмешивается еще кто-то. — К чему все это? Сколько труда тут вложено, сколько пришлось перенести… Пусть остается. Пусть квакают в нем лягушки…

— Ладно, засыпать пока не будем. Но и ковырять его нет смысла. Хватит!

— Завтра не выходим на трассу. Уррра-а!

— А ну бегите кто-нибудь по другим землянкам, договоритесь, чтобы завтра никто не выходил копать.

— А что скажет Туф? — сомневается кто-то.

— Нам-то что! Пусть говорит, что хочет.

Молчание.

— Мда-а! Насчет Туфяка еще надо посмотреть, что получится.

Молчание…

И в этом молчании все слышат глухие стоны Гриши Чоба.

— Что-то мы уж больно расшумелись, — спохватывается кто-то из ребят. — Подождем-ка лучше до завтра. Утро вечера мудренее.

И снова пауза.

— Слушайте, ребята, неужто их действительно поперли из города?

— Ну вот, опять засомневался…

— Тогда давайте спать, братцы! Кто же туда пробьет дорогу, если не мы? Кто скорее откроет путь к нашим? Забыли, что, пока не будет дороги, в город не попасть.

Все расходятся по своим местам и вскоре засыпают.

Я возвращаюсь к Грише, о котором успел за эти минуты начисто забыть. Отблески огня пляшут на его лице, придавая ему странное выражение.

— Держись, браток! — весело кричу я. — Жизнь — копейка, судьба — индейка! — Я обнимаю его за плечи и тормошу, уверенный, что именно так бы поступил Силе Маковей. — Завтра запеленаем тебя и прямой доставкой — докторам. Возможно, в самом Сталинграде лечиться будешь. Ну как, не возражаешь? Они тебя, голубчика, быстро подремонтируют. А потом — пожалуйте в строй и — шагом марш! Догонишь нас по пути в Кишинев. Устраивает? Еще бы…

Он смотрит на меня не мигая и не издает ни звука. Глаза его широко открыты, мысли где-то блуждают. В одной руке он сжимает кисет, в пальцах другой вяло держит потухшую цигарку.