Надо отдохнуть, от волнения я совершенно обессилел. Пережидаю, не вытаскивая ладони из кармана, не двигаясь, чтобы он привык к тяжести руки. Тут неожиданно начинает частить сердце. Теперь оно стучит не в ритме артиллерийских залпов, а в два, три раза чаще.
Раз, два, три… Четыре! Ухает канонада… Раз, два, три… Четы-ре!
Надо подождать, пока сердце немного уймется. Жду. Потом просовываю всю ладонь в карман и зажимаю в пальцах концы свертка. У меня какое-то полуобморочное состояние, оно никак не проходит. Я понимаю, что тут и страх, и напряжение, но руки не отнимаю. Придется привыкать — как-никак работа карманника для меня внове. Головокружение еще полностью не прошло, а я уже подбираюсь к свертку, продвигаюсь миллиметр за миллиметром, приноравливаюсь, как бы ловчее схватить его в удобную минуту.
Колонна ушла вперед, ее уже совсем не слышно. Небо заволокло, свод повисает все ниже — из него льется густая снежная пелена. Вокруг белая пустыня. В иные мгновения мне начинает казаться, что я на другой планете. Стефания спит глубоким сном. Рядом — черная тень громилы-возчика, сжимающего в руках вожжи и кнутовище, с надвинутой на лоб шапкой и поднятым воротником.
Меня пронизывает ужасная мысль. Что, если он не спит, а только притворяется? Что, если он почувствовал, что моя рука в его кармане, а теперь ждет, чтобы я поглубже засунул ее, и сейчас вцепится в нее железной хваткой? У него, наверное, и нож есть, и даже топор. Конечно, ведь теперь зима и он все время на дорогах…
Я знаю, что Филин способен на любую подлость. Если решился украсть этот табак — и у кого? — а потом спрятать его, чтобы теперь продавать своим товарищам за хлеб! Разве такой погнушается прикончить человека? Он не только меня, он может и Стефанию заодно погубить.
Я готов убрать руку, вытащить ее из кармана, но меня удерживает страх: вдруг пронюхает… Нет, лучше ждать. Ждать, пока благосклонное мгновение подскажет более удачный выход. Жду этого мгновенья…
Я, конечно, не раз бывал в сложных переплетах — смерти порой в глаза смотрел. Чего только не довелось испытать! Но такого… Я самому себе не могу толком объяснить это приключение… Откуда у меня такая невероятная выдержка, точность, прозорливость? Это умение владеть собой, своими движениями, импульсами. Эта сила, приведшая в готовность каждую мышечную фибру?
Ведь вот сижу столько времени, неестественно вытянув руку, запустив ладонь в его карман и сжимая пальцами сверток, и при этом — да, да! — трезво рассчитываю свои силы, готовясь к новому — и, возможно, роковому — движению, помня постоянно, что я не должен потревожить сон Стефании, прикорнувшей на моем плече. Я всецело поглощен этим стремлением ощущать все, что делается и справа и слева от меня. Только пятки и пальцы ног совершенно омертвели. Впрочем, мысль об этом тоже играет определенную — и не малую — роль в операции похищения табака. Вдруг придется сцепиться с верзилой, защищать Стефанию, бежать от преследования, скрываться в сугробах? Как поведут себя ноги, можно ли на них полагаться?
В создавшемся положении воображение решает эти вопросы просто. Раз надо — так надо! И эта мысль о цели, наверное, придаст мне силы подчинить себе даже онемевшие ноги. Речь-то идет в конце концов не о пачке табака, а о чем-то гораздо более значительном. Тут не только разум, но и инстинкт… и многое другое.
Сани подбрасывает на ухабах. В какой уж раз! Но мне нужно дождаться еще двух-трех таких толчков. Вот впереди как раз обозначается бугорок. Лишь бы лошадка не объехала его. Да нет, не объедет. Вон как бежит, как мелькают ее ноги…
Сердце снова подводит.
Раз, два, три… Р-р-ра-аз! Это еще что такое? Уханья пушек совсем не слышно. К добру ли, к худу? Только бы к добру… Обязательно к добру. Что же это? Может, битва в Сталинграде достигла высшего накала и солдаты сражаются врукопашную?
Вот и бугорок. Полозья саней подскакивают. Я сдерживаю дыхание. Так! Еще одно усилие. Хватаю крепче сверток, сдвигаю с места. Последний рывок — самый трудный. Изо всех сил сжимаю кончиками пальцев пакет, стараюсь смять его, чтобы легче было достать.
Секунды бегут.
Еще мешкать, — значит, опоздать. Филин может застигнуть меня врасплох. Нет, нет, и спешить нельзя, приказываю себе. Подожди. Вон впереди снег темнеет, там, наверное, выбоина. Твое счастье. Приготовься хорошенько, последнее движение требует особой ловкости…
Есть! Есть! Пачка у меня в руках. Подумать только! Две-три цигарки — два-три сухаря. А Гриша собирался взломать двери склада ради пачки махорки. Какая мелочь по сравнению с этим богатством… Турецкий табак. Один запах чего стоит.
Хочу спрятать пачку под мышку, но натыкаюсь на руку Стефании — она и во сне крепко поддерживает меня.
Куда девать сверток? Что же я раньше об этом не подумал? Вот оно как бывает: у самого берега и тонешь… Сколько стараний, бездна предприимчивости — и на тебе! Пачка у меня в руке. Долго это будет продолжаться?
Филин неожиданно делает движение в мою сторону. Вздрагиваю и роняю пачку в открытую торбу. Будь что будет… Гм… Это сказано так, ради красного словца. На самом же деле я молю судьбу об одном: пусть ничего не изменится. Пусть продолжаются и эта метель, и сон Стефании, и даже мертвое бесчувствие моих ног. Я на все согласен, лишь бы возчик сидел по-прежнему недвижно. Я молюсь, но мои молитвы ничуть не помогают мне. И тогда я начинаю пожирать глазами расстояние. Я разделяю оставшийся путь на отрезки и, конечно, проглатываю их гораздо раньше, чем мы успеваем их проехать. Я уже досрочно преодолел все расстояние до землянки, спустился по ступенькам и даже представил себе, как прячу пачку за пазухой у Гриши. А мы все едем и едем…
Наконец мы прибываем. Стефания делает знак возчику, что справится сама, и помогает мне сойти на землю. Филин отъезжает, а я, вместо того чтобы отдать пачку Чобу, прячу ее в снег у двери землянки. Страхи мои еще не прошли. Вдруг Филя, обнаружив потерю, вернется. Что тогда?
Стефания прикладывает ладонь ко лбу больного и тут же куда-то убегает. На последней ступеньке она останавливается и сообщает, что, наверное, скоро вернется. Она сделает все, чтобы вернуться сейчас же. Посмотрит только, есть ли место в медпункте. Чоба надо немедленно перевести туда.
Братья-землекопы спят мертвым сном. А я не могу уснуть — то ли из-за удачной операции, то ли из страха, что Филя еще вернется. Заставляю себя сделать несколько шагов, опираясь на ноги спящих. Рядом с Гришей останавливаюсь. Он бормочет что-то во сне, наверное опять бредит.
Он вздрагивает тревожно, суетится, — я уже сожалею, что разбудил его. Помогаю ему сесть.
— Это я, Гриша, я! Узнаешь? Да господи же! Я! Ты утром говорил, что хочешь курить…
— Давай, давай! — бормочет он, и в голосе его слышится и ужас, и неестественный восторг, словно он сейчас зарыдает или громко засмеется. — Ты сорвешь замок. Только замок…
— Да погоди, Гриша, не шуми! Говори тише! — Я прижимаю палец к его губам. — Слушай, у меня для тебя хорошая новость. Завтра, самое позднее послезавтра дорога будет очищена. Мы тебя отвезем в госпиталь…
— Да, да… В госпиталь…
Он сразу сникает, о чем-то задумывается. Но я не сдаюсь. Ничего, думаю, сейчас он очнется. Обязательно очнется…
— Филин повезет тебя, — продолжаю я, нарочно называя имя возчика, чтобы убедить самого себя, что я его не боюсь. — А еще, может статься, я поеду, у меня там кое-какие дела. А нужно будет, так и Стефания поедет…
— Поедем, — послушно кивает он. И обессиленно повторяет: — Поедем… Поправим здоровье — и на фронт! На передовую…
— А как же! Обязательно, — соглашаюсь я, сбитый с толку его внезапным просветлением. — Ничего, мы им еще покажем, верно, Гриша? Пусть знают наших! Хочешь сухарик, а? На-ка, погрызи, а потом получишь подарок — первый сорт…
Но я ошибся. Он отталкивает мою руку с сухарем, бормочет что-то, запинаясь. Он задыхается, точно слова застревают у него в горле. Я вижу, как он мнет пустой кисет, руки его делают такие движения, будто он скручивает козью ножку. Я растерянно слежу за ним: вот он подносит к вытянутым губам два пальца, чмокает губами, словно затягивается папиросой, выпускает дым изо рта и ноздрей.
