— Э-э, нет, браток. Так дело не пойдет! — продолжаю я, по-прежнему подражая Маковею.

Он моргает, потом отводит глаза. Я беру у него из пальцев цигарку, он не сопротивляется.

— Пойдем, друг, пойдем ко мне на лежанку, здесь дует. Ну что же ты? — Я тормошу его, прошу, мне бы хоть услышать его голос, сдвинуть его с места. — Теперь все будет в лучшем виде. Давай помогу…

Но он не поддается, не хочет даже выпустить из рук помятый кисет.

— Что с тобой? Что молчишь? Скажи что-нибудь! О чем ты думаешь, Чоб?

Он снова отводит глаза, он смотрит поверх моей головы в точку, расположенную где-то далеко, за пределами нашей землянки. Словно дитя, которое не в силах оторвать глаза от заворожившего его зрелища. На минуту я теряюсь, не знаю, что предпринять. Он лежит передо мной, согнутые колени почти касаются подбородка. И это наш Круши-Камень?.. А глаза как у ребенка…

Снова пытаюсь поднять его, передвинуть к лежанке. Но он не дается. Нет и нет. Он сопротивляется из последних сил.

Бросаю оставшиеся стебельки в огонь и кое-как добираюсь до своего места. Пролезаю, повернувшись на бок, между двумя соседями, втягиваю голову в плечи и пытаюсь согреться на сон грядущий. Эти последние минуты перед забытьем — самые счастливые.

А сегодня они и вовсе особенные. Эта наступившая в Сталинграде тишина… Сквозь смежающиеся веки прорываются последние лучи костра. Под пеплом дотлевают остатки стеблей, и я спешу — не то осознанно, не то во сне — протянуть к ним онемевшие ступни, пока сияние огня совсем не погасло. Глупо, конечно: где лежу я, а где костер. И потом — мои ноги ведь совсем уже ничего не ощущают. И все же я слежу с особым чувством благодарности за миганием догорающих стеблей. Мне даже чудится, что ноги мои ощущают легкое дыхание тепла, оно, наверное, подобно теплу ее груди. А я ведь так ничего и не ощутил тогда на санях, когда Стефания согревала мне ноги. Теперь вот чувствую…

Засыпаю, обволакиваемый этим теплом, согретый с двух сторон спинами моих товарищей. И во сне мне кажется, что тепло это, наподобие крыши, защищает меня от холода. Но постепенно оно обретает плоть, наливается тяжестью, давит сверху. Дышать становится тяжело, мне хочется сбросить эту тяжесть, но я не смею: не то холода опасаюсь, не то еще чего…

Вдруг слышу гомон голосов вдали, он перерастает в громкие возгласы, крики "ура!". Значит, правду говорили про Сталинград! Открываю глаза, пытаюсь вырваться из пут сновидений. Никто вокруг не спит, все повскакивали со своих мест. В темноте — фейерверк искр, высекаемых на огнивах, землянка наполняется светлячками. Только и слышно: Сталинград, Сталинград…

Но тяжесть не спадает с моей груди. Напротив, становится все ощутимее. Я совсем задыхаюсь. Отчаянным усилием пытаюсь сбросить навалившуюся на меня глыбу, нащупываю в темноте нечто круглое, похожее на большой ком земли. Отпихиваю его, хочу отбросить подальше, но тут догадываюсь, что это чья-то голова. А вот и плечи. Да это же Гришины плечи! Он, конечно! Значит, дополз до меня, да так и заснул на моей груди, бедняга…

— Ай да каланча! Сип тебе в кадык, друг ситный! — добродушно ругаюсь, вспомнив одну из любимых присказок Силе Маковея. — Очухался-таки, взялся за ум… Молодец!

Воркую все в таком же роде. И, приподняв голову Гриши, ласково провожу ладонью по его щекам. Поглаживаю щеки, дохожу пальцами до губ. А они уже затянуты тонкой ледяной пленкой…

Кто-то из нас обнаружил под сугробом готовую яму. Не то начатый окоп, не то пулеметную точку. Повезло — иначе долбить бы нам промерзшую насквозь землю до самого вечера, и то навряд ли справились бы… Скорее всего, тут начали копать землянку, да место оказалось открытым, на ветру, и от затеи отказались. Здесь метель впивается клыками в лицо, обжигает стужей кожу.

Яма коротка: приходится согнуть ноги мертвого, чтобы он поместился. Кисет по-прежнему зажат в его ладони. С трудом отрываю его от пальцев Гриши, думаю, может, отвезу его домой, отдам кому-нибудь из его близких. Но в последнюю минуту засовываю его в карман мертвому.

Ребята засыпают могилу мерзлыми комками, потом забрасывают ее снегом. Ветер срывает с лопат и уносит вдаль серебристую снежную пыль. Вскоре на могиле Гриши вырастает целый холмик. Мы обнажаем головы и долго стоим, глядя на этот холм. Шербан-старший достает торбу с сухарями, божится, что это трехдневный рацион Гриши Чоба, и раздает всем по сухарику на помин души усопшего. Потом все расходятся.

Остаюсь один. Мне трудно отойти. Не могу оторваться от снежного холма, исхлестанного ударами ветра. Но нет, я тут не один. Чуть поодаль стоит, широко расставив ноги и полуотвернувшись, Мефодие Туфяк. Бросив последний взгляд на могилу, он поворачивается, делает шаг… Я ковыляю к нему, тороплюсь высказать ему все, пока совсем не выдохся.

— Это ты убил его, — говорю я спокойно, словно это стало уже общеизвестной истиной. — Могу сказать даже когда. Когда ты отказал ему в дополнительном пайке. Ты хотел убить его и убил.

Он смотрит на меня с каким-то странным любопытством, можно подумать — он жаждет услышать о себе как можно больше подобных открытий. И мне хочется сказать ему многое, но не нахожу слов. Я повторяю одно и то же:

— Ты убил его, ты! Ты! Ты!

Он спокойно протягивает ко мне руку, как это делают, когда хотят застегнуть пуговицу на воротнике товарища или стряхнуть с него ниточку. Он хватает меня пятерней за воротник пальто, сжимает его с такой силой, что у меня спирает дыхание. Воротник душит меня, я не в состоянии прохрипеть ни звука. Затем он медленно приподнимает меня и швыряет на снежный холм.

Я вскакиваю и, шатаясь на своих беспомощных ногах, бросаюсь на него с поднятыми кулаками. Он не сопротивляется, не сторонится, но у меня такое ощущение, словно я бьюсь о бесчувственную стену.

— Ну хорошо, — равнодушно говорит он, словно между нами ничего и не произошло. — Допустим, я убил. Дополнительный паек… А у кого я должен был отнять этот сухарь, чтоб отдать его Чобу? У кого? Подумаешь, велика потеря… Твой Чоб и так был всего лишь трупом. Да и вся ваша братия — сборище дохлых кур. И ты и Кирилюк. Оттого-то и Фукс сбежал от вас, что хотел остаться солдатом.

Он окидывает меня презрительным взглядом, будто решая, надо ли продолжать разговор.

— Маковей — тот, возможно, чего-нибудь да стоил… До того, как пришел к вам. Но вы и его распатронили — на себя стал непохож человек. Вот он сам себя и порешил…

— Лжешь! — кричу я.

— И меня вы тоже хотели бы набить соломой! — невозмутимо продолжал он. — Лично ты бы этого хотел…

— Ложь! — кричу я, придя в себя. — Силе погиб как герой. Ты не смеешь, слышишь?

Он удаляется, сохраняя на лице выражение какой-то странной задумчивости, и вскоре раздается его команда: она звучит по-прежнему требовательно и беспощадно. Я стою растерянный, ошеломленный.

Ведь он снова опрокидывал пирамиду, которую я так упорно возводил в течение долгих месяцев, накапливая аргументы, наблюдения, догадки. И плоды моих вымыслов и психологических изысков, не говоря уж о всяких толках и пересудах…

Вот он только что стоял рядом, — я видел его лицо. Может, оно действительно смугло от загара? И эти руки… Пусть они холеные, белые, но ведь как легко управляются с киркой, ломом! Хриплый голос… Отчего? От криков? Но он ведь редко повышал голос… А может, поэтому и охрип — что не мог накричаться вволю?

Так долго я возводил эту пирамиду. Что же, махнуть на все рукой, отступиться? Или начать все сначала?..

И только после того, как он удаляется, так что и голоса не слышно, подходит ко мне Стефания. Оказывается, она меня ищет повсюду. Я даже не знаю, была ли она на похоронах. Она привычным жестом берет меня под руку и ведет к землянкам. Я с трудом переставляю ноги, и она ласковым движением каждый раз подталкивает меня, стараясь приободрить. Знаю, что она так делает только потому, что меня не держат ноги, и все же поддаюсь обману. Но совсем забыться невозможно: три пальца на одной ноге уже треснули, это я знаю. Что с другой ногой, неизвестно, я так и не успел разуть второй ботинок.