Осенью снова приблизился фронт. На перекрестках, под тихими домиками с занавесками и цветами на окнах, скрывались огневые точки. Улицы города были перекопаны вдоль и поперек.

Кругом накаты свежей земли. Лопаты, кирки, носилки и снова лопаты…

Горожане день и ночь рыли траншеи и казались тогда Еуджену кротами. Ему было трудно отличить одного человека от другого, женщину от мужчины — те же ватные брюки, те же русские шапки-ушанки.

Но однажды среди похожих, потерявших свое выражение лиц он увидел одно…

Это было тогда, когда их группу послали на несколько дней на практику в МТС. Из-за метели им пришлось заночевать в ближайшей станице.

Старая казачка, к которой он постучался, сразу бросилась сбивать с его шинели налипший снег. Озабоченно спросила, не отморозил ли ноги. Быстро согрела ведро воды и принялась готовить ужин. Тут к нему подошла девочка-школьница лет двенадцати, которая до этого сидела за столиком и готовила уроки. Она принесла таз, присела на корточки, помогла снять сапоги, растерла ему окоченевшие ноги.

Девочка с ленточками в косичках, закрученных колечком на затылке, тоненькая и быстрая, накормила его, постелила в самом теплом углу. Под дикий вой метели, ревущей ночью за окном, он вспоминал мирное время, блаженство и беззаботность далекого детства.

А утром девочка снова подошла к нему и робко попросила рассказать ей что-нибудь о фронте. Кто он? Сапер? Артиллерист?

Значит, и этого ребенка интересовал не он. Она в нем видела только воина… Да, это так. И ничего тут не поделаешь.

После войны Каймакан вернулся в Молдавию. На его груди, правда, не красовались воинские награды. Нечего было ему рассказывать о боях, об окружениях и штурмах, ранениях и атаках. И вообще ему нечего было рассказывать. Но зато он закалил характер и добился своего — стал человеком, в его кармане диплом инженера-технолога.

Чистый, аккуратно заштопанный пиджак, брюки со складкой, «выутюженные» по школьной привычке под матрацем, когда он изо всех сил старался не отстать от фатоватых своих однокашников, — все это и сейчас отличало инженера Каймакана.

Подтянутость, скупые жесты, твердое, точное слово, максимальные требования к себе и к подчиненным. Человек дисциплины.

…Когда он приехал, у вокзала его ждала впряженная в дрожки лохматая кляча. На козлах дремал, похожий на свою клячу, лохматый возница с бородкой. Больше никого не было.

— Эй! Ты меня ждешь? — спросил Каймакан.

Возница нехотя проснулся и уставился на него.

— Я в ремесленное училище. Меня, говорю, ждешь? Тот кивнул.

Не успел Каймакан как следует усесться, как возница взмахнул кнутом и кляча поплелась, тряся комочками грязи, прилипшими к ее шерсти, словно бубенчиками.

Колеса подскакивали на камнях и ухабах послевоенной улицы, и глазам Каймакана открывалось зрелище развалин, на скорую руку огражденных темными досками и щитами — этими траурными повязками на скорбном лице города.

— А где отдел кадров управления? — спросил Каймакан возницу.

Тот пожал плечами.

— Как тебя зовут? — немного спустя спросил инженер, чтоб убедиться, что возница умеет говорить.

— Дмитрий Цурцуряну, — глухо прозвучал ответ, когда Каймакан уже и не ждал его.

— Давно работаешь в училище?

— Давно? — Этот вопрос несколько оживил возчика. — Эге! Давно. Еще когда был там трактир Стефана Майера. Бывшее заведение…

Кляча двигалась медленно, будто на каждом шагу прикидывая, куда опустить копыто. Дрожки переваливались с боку на бок, как человек с вихляющей походкой, когда вскидывается то одно, то другое плечо.

Путь от вокзала был долгим и скучным, и Каймакан стал вытягивать из Цурцуряну подробности.

— Там потом открылись мастерские «Освобожденная Бессарабия», — разговорился возница. — Главный салон заняли жестянщики. Сперва всего один станок был, на весь зал-то… Потом раскачалась артель, двинулась. А двинул ее, столкнул с места покойный Петрика Рошку-лец, бедняга… Погиб от руки врага. В самом начале войны…

Он снова умолк, сгорбился, ушел в себя. Но Каймакан не торопил его. Этот возница, решил он, из породы тех молчунов, которые если уж разговорятся, то не остановишь.

Инженер вообще не переносил таких людей. Он покосился на бородку возницы, которая явно не вязалась с его еще молодым лицом, казалась приклеенной. Да, беглого взгляда достаточно, чтобы понять, что за фрукт восседал рядом с ним на козлах.

— Он погиб как настоящий герой, — повторил возница. — Что за человек был Петрика! Мало таких найдется на белом свете…

— Долго нам ехать? — нетерпеливо перебил его Кай-макан. Его раздражала эта черная лоснящаяся бородка. Он мысленно стриг ее острыми ножницами. И, ни с того ни с сего, сутулый возница в потертой островерхой шапке представился ему совсем другим — в кепчонке, лихо надвинутой на одну бровь. Увидел даже, как он идет крадучись, воровато, подрагивая беспокойными плечами…

«Не-ет! Этот не ямщицкого роду-племени!»

Теперь Цурцуряну замолк надолго. Проехали через весь город, потом свернули и покатили, грохоча, по спуску, который смахивал на заброшенный, поросший бурьяном каменный карьер.

Тут возница опять заговорил, он указал кнутом на старое двухэтажное здание с подслеповатыми окошками:

— Вот здесь теперь ремесленная школа. И здесь же учится Кирика Рошкулец, сын покойного. Тут работает и Сидор Мазуре, праведник. Ни дать ни взять большевистский поп… Отказался от благ земных…

— А ты еще не отказался? — спросил Каймакан вроде бы в шутку. — Или пока у него учишься? — Он ткнул пальцем в бородку возницу: — Монашеская? Может, грех какой искупаешь?

Последний вопрос задел, по-видимому, Цурцуряну. Он завозился, силясь сказать что-то в свое оправдание или возразить, но вместо ответа вздохнул.

— Прибыли, значит! Здесь вот, в бывшем холле, где клиенты Майера встречались с девицами, ученики теперь заседают. Комитет у них.

— Погоди со своими россказнями, — сказал инженер, слезая с дрожек. — Тебе пока что не мешало бы выкупаться, подстричь бороду и, между прочим, привести в порядок свою одежду.

Он перевел глаза на клячу.

— Ладно, ступай, завтра поговорим.

Цурцуряну взмахнул кнутом и кивнул рассеянно. Он не слушал, что говорит инженер.

Каймакану нравилось все цельное, гармоничное, сильное. Он не выносил разгильдяйства, досужих разговоров, сложностей. Был, если можно так сказать, сторонником линий без зигзагов, прямых, симметричных.

А когда вскоре его назначили заместителем директора, он стал проводить в жизнь, также без зигзагов, свои принципы. Надо решительно и немедленно обновить школу.

Ему пришлось прожить некоторое время в здании училища, и все здесь казалось ему жалким, постаревшим. Даже развалины города были в его глазах признаком старости, а не последствием войны. Родные места и товарищи детства, прежде нарочито разукрашенные его воображением, чтоб не ударили лицом в грязь перед крупными городами Румынии и России, где ему приходилось жить и учиться, оказались теперь в его глазах захудалыми, захолустными. Эти места и люди вызывали в нем не сочувствие, а стыд с презрением пополам. Некоторые казались просто какими-то молдавскими ротозеями, привыкшими, чтоб галушки прямо в рот клали, другие — худосочными меланхоликами на глиняных ногах, словно ожидающими, чтобы к ним приладили подпорки, как к развалинам. Он еще не знал, как с ними быть, знал одно: развалины нужно снести. Никаких подпорок!

И что за помещение досталось школе! Путаный лабиринт темных комнат, то слишком больших, то слишком маленьких. Прогнившие стены, кричаще выкрашенные масляной краской, огромные люстры на десятки лампочек, и в то же время окошки, сквозь которые едва проникал солнечный свет…

Со всей своей горячностью и упорством инженер принялся сначала за проект, а потом и за постройку нового здания. Здесь, на строительстве, он часто находил и вдохновение и душевное равновесие.

Прошло время первого снега, белого, легкого, как пшеничный хлеб. Над оголенными ветром вершинами холмов стояли морозные дни; сосульки стали твердыми и хрупкими; шаги глухо звенели по мерзлым, словно чугунным, комьям земли; неподвижные, длинные ночи несли на своих плечах непривычно жестокую зиму.