Ребята локтями подталкивали друг друга. Они никогда не видели, чтобы София Николаевна пудрилась.

София сунула руку в карман халатика и вытащила оттуда кругленькую коробку, о которой совершенно забыла.

— Эта? — переспросила она.

Щелкнула крышка, открыв пуховку и зеркальце. Все прыснули со смеху. Засмеялась и она.

Посмотрела в зеркальце, затем протянула пудреницу ученикам.

— Браво, ребята! — весело сказала она. — Только пудреницы мне не хватало!.. Ну чем же еще вас угостить? У меня-то и нет ничего… кроме квашеной капусты! Не очень-то идет она к чаю…

Но Пакурару уже незаметно сделал знак ребятам.

Все встали из-за стола, поблагодарили, стали прощаться.

— До свидания! Спасибо, мои дорогие, — отвечала София ребятам, следя в то же время, как бы Игорь не вздумал опять поцеловать ей руку.

Долго глядела София им вслед — пока не исчезли из виду. Еще несколько минут постояла на пороге, любуясь светлой, мягкой ночью. Она была счастлива. Да, в эти минуты она чувствовала себя вполне счастливой. Тихо закрыла дверь. Вернулась в комнату.

— Рошкулец! — вздрогнув, воскликнула она. — Ты разве не ушел?

Кирика в темной школьной шинели молча стоял у вешалки в углу, поблескивая толстыми очками в черной оправе. София вдруг подумала, что он даже не раздевался и не сидел за столом. Она не могла вспомнить, пришел ли он вместе со всеми. Она бросилась к нему, взяла голову в ладони, повернула его лицо к себе и вдруг вспомнила:

— Кирика, где ты был, когда мы говорили об отце Котели?

— Тут.

— Твой отец, Кирика, погиб от руки врага, — быстро заговорила она. — Он был одним из безымянных героев. Ты слышал, что рассказывал возчик?

Паренек утвердительно кивнул головой.

— Цурцуряну знает человека, который все видел. Он не смог его найти, но постоянно ищет. Тот человек, говорят, знает и место, где похоронен Петру Рошкулец. Мы восстановим его могилу, будем ухаживать за ней. Котеля не хочет ехать к своему, хоть он и жив, а мы, Киричел, будем ходить к твоему отцу, которого уже нет, молча постоим у могилы и тихо поговорим о его подвиге…

Кирика молчал. София прижала к груди его голову.

— Бедный мой сиротинка, — прошептала она.

София почувствовала, что паренек взял ее руку, водит пальцем по линиям ее ладони, ласкает ее.

София, сама не зная почему, отняла руку.

— Знаешь что, сними-ка шинель, — смущенно сказала она. — Ведь… сегодня все же мой день… Так что… Исполнилось двадцать четыре года с того дня, как на свет появилась София Василиу, — пыталась она пошутить. — Мы с тобой вдвоем выпьем чайку, он еще не остыл. И договоримся: с сегодняшнего дня…

Послышался тихий стук в дверь. София невольно взглянула на часы.

— Войдите! — крикнула она и быстро поставила на стол еще один стакан.

На пороге появился Каймакан. В руках у него тоже был пакетик. Он оглядел комнату.

— Добрый вечер!

Рошкулец встал. София помогла новому гостю повесить на вешалку тяжелое пальто.

— К столу, к столу, Еуджен Георгиевич! — И добавила просто: — Выпей с нами чаю, согрейся.

— Да, да, — сказал Каймакан, не двигаясь с места. Он пригладил волосы, провел пальцем по бровям. — Ночью будет сильный мороз…

— Я пойду, — угрюмо сказал Рошкулец и направился к вешалке.

София увидела выражение горечи в его глазах. Вышла за ним, проводила до дверей.

— Но наша договоренность остается в силе? — тихо спросила она. — С сегодняшнего дня мы друзья. Приходи ко мне, когда захочешь. Поговорим о прочитанных книгах. Придешь?

— Спокойной ночи! — коротко прозвучал за дверью голос мальчика.

София задумчиво прошлась по комнате. Она никак не могла вернуть себе хорошее настроение.

— Послушай, Еуджен, нужно вызвать сюда отца Ко-тели. Он избивает свою жену. Слышишь? Нужно вызвать его немедленно! И как быть с такими, как Рошкулец? Ни отца, ни матери…

— Что мы можем сделать, дорогая? — ответил Каймакан. — Война — жестокая вещь… Хорошо еще, что мы можем дать им тарелку борща, одежду, койку и, кроме того, обучаем их ремеслу. А уж родителей… — он развел руками.

— Я застала здесь Рошкульца. Так жаль его. Я никогда не видела его улыбки…

— Ну да. Тебя так и тянет к уродам и калекам. Они чувствуют твою сентиментальность и вьются вокруг тебя, как мухи.

— Еуджен! Не говори так! Я не хочу!

— Ну, не сердись, девочка! Я говорю так потому, что, кажется, сейчас, после войны, создался какой-то культ неполноценных людей. Зачем далеко ходить — даже на должности физрука мы вынуждены держать парня, который не намного старше своих учеников и никак не может внушать уважение. К тому же инвалид. Какая тут гимнастика!

— Еуджен!

— Стоп, стоп! Знаю! Хорошо, ты права! Я чуть не забыл главного, уважаемая София Николаевна… — Каймакан поклонился. — Разрешите мне, — торжественно произнес он, — по случаю вашего дня рождения принести поздравления от имени дирекции и всего персонала…

София слышала только его голос — мужественный, раскатистый басок, но слов не различала. В ее душе вновь завязалась прерванная нить мыслей, рожденных огнем, и возвращалась та улыбка… Она вздрогнула, словно лишь сейчас поняла, что он стоит перед ней с нескончаемой поздравительной речью. Она закрыла ему рот ладошкой.

— Еуджен… дорогой!

В молодости Еуджен Каймакан не просто мечтал стать инженером. Он упорно, настойчиво, любой ценой добивался этого. Поставив себе цель, он шел к ней неуклонно, ей подчинил полностью все свои юные годы. А препятствий было хоть отбавляй. В первую очередь — бедность. Каймакан происходил из семьи «бывших», впоследствии разорившихся, и только благодаря отчаянным усилиям ему удалось окончить индустриальную гимназию.

Но Еуджена не удовлетворяло звание мастера или, в лучшем случае, помощника инженера. Нет, он не остановится на полпути. Теперь у него было право поступить в Политехнический институт, где и можно было получить диплом инженера. Чего это стоило — вспомнить тошно, а поступил все-таки. Увидев наконец свою фамилию в списке принятых на первый курс, он был на седьмом небе — цель казалась уже достигнутой. Но на втором курсе пришлось прервать учение. Ни денег, ни сил не хватало. Давали себя знать тяжелые лишения и нечеловеческое напряжение всех этих лет.

«Небольшая передышка, — не сдавался он. — Надо малость окрепнуть».

Пока суд да дело, поступил на работу, чтобы скопить деньжонки для дальнейшей учебы. Он будет инженером. Будет во что бы то ни стало!

Работать пришлось около двух лет. И когда он уже готовился снова стать студентом, настало лето 1940 года — освобождение Бессарабии.

Среди первых бессарабских студентов, которые перешли Днестр, чтоб учиться в Советском Союзе, был и Еуджен Каймакан.

Потом наступил сорок первый. Грохот орудий не долетал сюда, в глубину России. Война — это для Кай-макана была прежде всего жидкая похлебка, которая с трудом могла обмануть на часок-другой голодный студенческий желудок, это были нетопленные аудитории и последние кусочки мела, которыми делились озябшие преподаватели, стараясь как можно экономнее выводить теоремы и формулы. Казалось, они писали по черной доске белыми сухими пальцами…

Потом институт получил приказ готовиться к эвакуации. Занятия шли, как на вокзале. По сигналу тревоги молниеносно нагружали возы лабораторным хозяйством и прочим имуществом, а после отбоя опять разгружали. И так несколько раз в сутки, и днем и ночью.

Фронт то удалялся, то приближался. Наконец он ушел далеко — где-то на горизонте дрожало марево, оттуда доносился артиллерийский гул.

Тюки, ящики и мешки распаковали, жизнь снова вошла в свое русло.

Начался сорок второй год. Война словно замешкалась, не могла решить, что ей делать дальше. Эхо далеких канонад доносилось теперь только по радиоволнам, дышало с газетных страниц.

Каймакан запомнил лишь застоявшийся, кислый запах дрожжей в студенческой столовой, тусклые аудитории с крест-накрест заклеенными окнами, глухой стук металлических тарелок и ложек. На улицах густой, свинцовый воздух… День за днем та же пустая похлебка, мутная от муки, те же несколько кусочков сырого теста…