Стужа и не думала слабеть, а едва заметные перемены уже чувствовались во всем; то чуть слышное потрескивание веток, то вдруг протяжное мычание скотины… И хотя эти приметы были зыбкими, едва уловимыми, в воздухе повеяло предчувствием весны…

Чаще выдавались солнечные дни, снег оседал, покрываясь темными пятнами, в которых ненадолго появлялась вода и тут же затягивалась искристым ледком.

Слесарные мастерские показались Каймакану в это предвесеннее утро помолодевшими. Кругом царил порядок. Инженер с удовольствием оглядывал учеников, ловко работавших у столов с тисками. Бьющий из окна сноп света оживлял ребячьи лица, делал просторным помещение.

Вот Ион Котеля, о котором Софийка по своей доброте и чувствительности говорит, что он переживает бог весть какую трагедию: его отец, видите ли, избивает его мать — и так далее и тому подобное. Чепуха! Это совсем не мешает ему быть румяным, как яблоко!

Каймакан на некоторое время задержал свой взгляд на этом курносом пареньке, на его бровях и ресницах, словно подведенных тушью, на живых глазах, мечтательно устремленных в окно…

Да, крестьянский сын и крестьянин до мозга костей. Город ему чужд. Своего соученика-горожанина, к примеру, старосту класса Пакурару не переваривает, даже не называет по имени. «Капитан» — и все. Не понимает шуток. Ему подавай постель из свежего сена, свари борщ из крапивы или щавеля. Он жаден до работы. Работает торопливо, лихорадочно, словно не изучает ремесло, а крадет его, чтоб унести домой в мешке. Кто его знает… От училища зависит сделать так, чтоб он не молился всю жизнь на своего поросенка и на жалкий клочок земли, как все мужики, от отца к сыну…

Инженер хотел пройти дальше, но остановился. Он взглянул на соседа Котели справа — Владимира Пакурару. Тот выше ростом, шире в плечах, гибкий и ловкий. У него не такое ясное лицо. Он хмур и сосредоточен. И в глазах его нет той мечтательности и света. Но зато что за подбородок, рот, какие волевые черты! Этот разгрызет и железо. А движения рук! Решительные, энергичные, точные. Кажется даже, что это он своим взглядом нажимает на руку и напильник. Он лучший работник в мастерских и лучший ученик в классе. Пакурару Владимир…

Каймакан не мог оторвать глаз от этого молодца.

Словно увидел себя учеником. Только Пакурару будет поплотнее. Когда Еуджен в юности так же упрямо сжимал челюсти, как этот парень, то у него, наверное, выпирали худые скулы. Пожалуй, у него, Еуджена, самолюбия было побольше, но Пакурару дальше пойдет. Эге, Пакурару, пожалуй, на инженере не остановится в тридцать лет! Он, Каймакан, поможет ему. Да уж и помог кое в чем…

Инженер внезапно почувствовал укол зависти. Поморщился, сердясь на себя. Он гнал это чувство, но оно возвращалось, как назойливая муха. Пакурару, в сущности, это он сам, Каймакан. Только в других обстоятельствах. И подымется выше! Очень хорошо, пусть подымается. Пусть достигнет большего. Счастливого пути, молодой «Каймакан»!..

Каймакан прошел к верстакам. Во всех тисках были зажаты листы железа, которые вскоре превратятся в мастерки. Но пока что, как все мастерки без ручек, они по форме напоминали сердце. Ребята вырезали их зубилом и шлифовали напильником.

Они сами делали мастерки для строительства своей новой школы.

Эта идея — «сделаем сами!» — впервые была подана Сидором Мазуре, в ведении которого находился весь инвентарь. Он как-то невзначай высказал эту мысль мастеру Пержу. Потом идея дошла до Каймакана — без имени Сидора — и стала целым событием.

Со временем ученики стали изготовлять мастерки и для городских строек и даже для республиканских.

Почин был подхвачен, стал движением с широкой оглаской, и во главе его, как-то даже незаметно поначалу, утвердилось одно имя.

— Пакурару Владимир, — повелительно сказал Каймакан, — в перерыве зайдешь в канцелярию — там есть для тебя письма…

Он хотел было уйти, да вспомнил:

— Там есть одно от уральских ребят. Они поддерживают твою инициативу и так далее. Получишь письма у машинистки. А теперь скажи, сколько мастерков ты сделал сегодня?

Ученик быстро назвал цифру.

— Отлично, — сказал Каймакан, с удовлетворением оглядывая парня. — А вот и машинистка, сама пожаловала к тебе.

Он показал пальцем в окно и пошел дальше, пошел потому, что эта машинистка Туба всегда производила на него неприятное впечатление. Он недовольно смотрел, как она появилась вдалеке, словно какой-то клубок, который по мере приближения все рос, становясь грузным и нелепым.

— Володя, Вовочка! — услышал он ее счастливый голос. — Гляди, с Урала письмо, с самого Урала!

«Восторженная женщина, — с досадой подумал Каймакан. — Вечно растрепанная… чулки винтом…»

— Они вызывают тебя и всех ребят на соцсоревнование… — Туба запнулась на этом знаменательном слове. — Это же чудесно, что вас вызывают, правда? Но они вас не опередят! Они не смогут опередить вас, Вовочка? — она пыталась увидеть ответ в глазах ученика. — На, прочти, пусть слышат все, а я спешу, спешу!..

Она ушла, неуклюже переваливаясь и размахивая руками.

Пакурару взял письмо и сунул его в карман — прочту, мол, в перерыве. Каймакану понравилась его выдержка. Он перевел глаза на Некулуцу. Вот тоже настоящий парень. Любо глядеть! Шея, руки, ноги ладно пригнаны и свинчены, как в первоклассном механизме. Некулуца тоже был среди первых и все задания выполнял охотно, с большим рвением. Он всегда радовал Каймакана неиссякаемым пафосом исполнительности.

«Только, кажется, он добряк, — подумал Каймакан, — нет у него той хватки, что у Пакурару…»

Каймакан хотел подойти к нему, но вдруг увидел Топораша.

Инженер чуть не споткнулся о солнечную полосу на полу и повернул к выходу. Бежать? Ну нет! Этого еще не хватало! Он должен пробрать мастера. Опять он небритый, с воспаленными глазами. И как он шаркает! Какое кислое выражение лица! Не умывался, конечно…

Не глядя на инженера, Топораш прошел к своему столику. Старик упорно делал вид, будто роется в своих бумажках. Стиснув руки за спиной, Каймакан глядел на него.

— Здравствуйте, товарищ Топораш!

Он старался говорить суровым тоном, и все-таки в его голосе сквозила какая-то уступка.

Мастер встал с отсутствующим выражением лица, ссутулившись. Он оторвал взгляд от бумаг, но по-прежнему не глядел на того, кто стоял перед ним.

Добрая нотка в голосе Каймакана сразу исчезла:

— Почему вы заставляете меня, товарищ Топораш, постоянно делать вам замечания? Я неоднократно обращал ваше внимание на то, чтоб вы брились вовремя, заботились о своем внешнем виде и достоинстве. Ибо здесь… — Он секунду колебался, но потом сказал прямо: — Здесь не богадельня для немощных, а советская школа!

Каймакан умолк, но, не дождавшись никакой реакции, продолжал:

— Социалистическое государство принимает все меры к тому, чтоб вырастить новое поколение сильным и жизнеспособным, а вы создаете атмосферу уныния и бессилия. Вы, извините, опустились. Предположим, вам надоела жизнь, вы не в состоянии выдавить из себя ни улыбки, ни одобрительного слова, не говоря уже о какой-либо рационализации… Но, повторяю, мы находимся в советской школе! Вы не имеете права калечить детей, заражать их своим равнодушием!

Заметив Пержу, который шел куда-то с листом асбеста и большим циркулем, Каймакан поманил его к себе.

Быстрым движением мастер поправил кепку, проверил пуговицы на куртке, на вороте рубашки, после чего, — правда, не выпятив грудь и не стукнув каблуками, — все же встал по стойке «смирно».

«Вот Пержу всегда молодцом!» — подумал Каймакан, глядя на его отглаженную синюю спецовку, в левом кармане которой всегда наготове лежат метр, карандаш и гребенка.

— Кстати, как дела с водопроводом? От тебя зависит… — вспомнил Каймакан, пользуясь случаем, чтоб переменить разговор.

— Будет сделано! — бодро заверил Пержу.

— Ну, поглядим, поглядим! — сказал инженер и пошел к выходу.

Пержу несколько секунд молчал в нерешительности. Глядел на асбест и циркуль. Потом поднял глаза на Топораша. Что ему сказать? Напоролся, видно, старик на какую-то беду, споткнулся и не может подняться. Пержу опустил на пол асбестовый лист, оперся о столик и пригласил Топораша сесть.