Она отхлебнула из стакана и протянула его Костаке.

Тот все молчал, окутанный густыми клубами махорочного дыма. Взял стакан из ее рук, в задумчивости повертел его и поставил перед собой.

— Веришь ли, — она словно боролась с его молчанием, — когда я узнала все про Рошкульца, и про его дела, и про его гибель, грешно сказать, только мне опять жить захотелось. Ничего мне не жалко было, все продала, что в доме было, лишь бы жить и сироту вырастить. Вот в чем видишь меня, только добра и осталось. Ковер продала — еще мать выткала. Половичка в доме нет. Ничегошеньки. Только одну вещь я сохранила…

Она поднялась, торопливо прошла за перегородку и вернулась со свертком.

— Мой коверкотовый… — пробормотал Пержу.

— Да, — сказала Мария.

Она проворно развернула пиджак и, легонько накинув его себе на плечи, встала перед ним кокетливо и лукаво, как девчонка перед зеркалом.

— Твой свадебный костюм!

Она оперлась голыми локтями на стол, теперь ее лицо, ее глаза были совсем рядом.

— Почему ты не допиваешь этот стакан, Костик?

Она неожиданно поцеловала его в щеку. Это был быстрый, вороватый поцелуй, — так воробей склевывает зернышко. Потом она еще раза два чмокнула его мимоходом, словно в шутку.

— А ведь один раз я его чуть не продала, — вспомнила она, поглаживая отворот пиджака.

— За хлеб? — испуганно спросил Пержу.

Лицо Марии не дрогнуло, только глаза говорили: „Ведь это тебя, тебя я надеялась выкупить у начальства. Тогда, в начале войны, в поезде. В мешке-то у меня костюм был“.

— А не хочешь ли взглянуть, что осталось у тебя в кармане, Костик? — переменила она разговор.

Видя его недоумение, она сунула руку в один из карманов пиджака и вынула какую-то книжечку. Протянула ее Пержу и отошла в сторонку.

Он глянул вскользь на переплет, листнул страничку-другую и замер. Закрыл книжечку, снова раскрыл, взволнованно шагнул к Марии, обнял ее, снова отошел.

— Ты тогда в спешке оставил и сапоги, и костюм. а про книжку профсоюзную забыл совсем, — сказала она. зардевшись и как будто осмелев. — Ты ведь не просто так бросил это все? Наверное, думал оставить мне на черный день, на пропитание… Так ведь, Костик?

Он не подтверждал и не отрицал. Слова будто пропали в тот вечер у него. Он только положил тихонько руку на плечи Марии, притянул ее к себе. Они медленно стали ходить взад-вперед по сеням.

— А как ты прожил эти годы? Ты ведь всю войну был на фронте, сражался с врагами. Ты мне тоже все расскажешь, хорошо? — Она все старалась приладиться к его шагу.

„Да, да“, — казалось, отвечали его шаги на все вопросы на свете.

Шаги. Стук солдатских сапог. Он досыта нашагался за эти годы. Хватит, хватит с него походов, форсированных маршей! По шесть километров в час, по семь в час. Тяжесть оружия, тяжесть вещмешка…

„Привал!“

В один миг все валятся на землю, и через минуту им уже снятся сны: лесная тропинка, отдых у ручья в зной…

„Подъем!“

Солдаты вскакивают. Снова шагают сквозь метель и вьюгу…

— Ты будешь снова моим, Костик, только моим! — сверкала темнота кошачьими глазами.

„Да, да“, — отдавались его шаги в лад ее шагам, теперь уже не в сенях, а в комнате с пышно взбитой постелью…

Когда на другой день утром Пержу открыл глаза, перед ним на спинке стула аккуратно висел костюм, а из-под кровати выглядывали голенища великолепных, еще довоенных, хромовых сапог.

Он сделал движение, собираясь встать. Входная дверь в сенях скрипнула.

— Лежи, не вставай, солдатик мой! — Мария уже вернулась с полной кошелкой. — Я тебя кликну, когда пора будет!..

И вот целую неделю Пержу не удавалось вырваться из объятий Марии, из плена ее ласк и забот. Мария ему не давала полена дров расколоть, ведра воды принести, а уж о том, чтобы он устроился на какую-нибудь работу, и слышать не хотела.

Случилось как-то солдату выйти наружу, — над ним простиралось холодное, хмурое небо начала зимы. Он поежился и поскорей спустился по ступенькам в землянку.

Трещины в стенах, невысоко подымающихся над землей, были кое-как законопачены. Ниоткуда не капало, не дуло, и в комнатке, хоть и пахло затхлостью, было тепло.

Это тепло угнетало солдата.

В маленькое окошко, у которого он остановился, почти ничего не было видно: больше земли, чем неба. Зима настала сухая, бесснежная. Ветер завивал пыль, вылизывая развалины, и от этого все казалось еще пустыннее, еще холоднее.

Пержу с ужасом заметил, что эта неделя, прожитая у Марии, расслабила его. Он — солдат, прошедший через четыре военных зимы, испугался первой, мирной, да еще глядя на нее в окошко!

Однажды, когда он стоял, прижавшись лбом к стеклу, ему показалось, что вереница развалин стала еще длиннее. Он почувствовал, как давит его потолок землянки, как теснят его стены. Ему вдруг так захотелось, чтобы ветер сек лицо, чтобы пыль запорошила глаза, чтобы под каблуком крошились мертвые комья земли.

Пержу решил уйти. В дверях столкнулся с Марией, возвращавшейся с работы. Женщина сама открыла перед ним дверь.

— Ступай пройдись немножко, Костик, — сказала она нежно. — Хлебни чистого воздуха. Только не уходи далеко. Я приготовлю поесть и позову тебя.

Но Пержу ушел далеко. Вернулся он лишь через несколько дней. Снова уходил, снова возвращался. Все дольше пропадал, все меньше оставался у Марии. Жизнь у них не ладилась, хотя, казалось, Пержу вовсе не был против того, чтобы она наладилась. Но — так получалось. Прежде всего он не мог не работать.

Он пошел мастером в ремесленную школу, — может быть, его привлекло то, что школа разместилась в том самом здании, где до войны были мастерские „Освобожденная Бессарабия“.

Хотя Марии и не хотелось, чтобы Пержу работал, она рада была, что ее неуемный муженек будет поблизости от Кирики Рошкульца. Она не падала духом и втайне питала надежду, что при помощи сироты ей удастся вернуть Костика и сделать из него семьянина.

Кирика в каждом мужчине, который подходил к нему, искал отца. Он вглядывался в него сквозь свои толстые, выпуклые очки, сверлил чуть косящими голубыми глазами.

Все ребята так и липли к новому мастеру в военной форме, который уж наверняка сражался на фронте; тем более восхищался им Кирика. Выяснилось к тому же, что Пержу хорошо знал его отца.

— Вы вместе работали в мастерских? — благоговение спрашивал мальчик, впиваясь глазами в Пержу, ловя каждое его слово. — Да, да… мастерские „Освобожденная Бессарабия“… Я знаю… В этом же здании. Вот тут стояла вытяжная труба, наковальня. А здесь — тот станок, что из земли выкопали… Знаю… мне про все дядя Думитру рассказал. Дядя Думитру говорит, что мой папа был настоящий герой, — все не унимался мальчик, — это правда? Вы пошли на фронт вместе с ним. ехали в одном вагоне… А почему отец вернулся из армии? Он что — получил приказ стать партизаном?..

Мальчик не отставал от демобилизованного солдата Тем более, что Мария каждое воскресенье и каждый праздничный день приходила в школу и забирала Кири-ку домой. Она поручала им обоим — ему и Пержу — какую-нибудь „мужскую работу“: подпереть угол землянки, готовый обвалиться, или еще что-либо в этом роде. А когда стол был накрыт и обед готов, она подавала им воду, чтобы они слили друг другу на руки, и после этого усаживала — одного справа от себя, другого слева — за стол, перед большой миской супа. Клала Костаке стручок перца, жгучего, словно огонь, который он любил прикусывать за обедом, ставила ему стаканчик вина, которое он охотно потягивал, а Кирику все торопила браться за ложку, предостерегая его шутливо от этой отравы — перца или, упаси боже, вина.

Суп, сваренный Марией, — это кое-что значило! Из десятка картофелин и горсти фасоли Мария создавала не просто суп, а семейную обстановку. Она расставляла вокруг миски с супом приправы, пряности, какие ставят вокруг кувшина доброго вина. Пар, поднимающийся над этой миской, наполнял запахом комнату, пробивался не улицу, дразнил соседей ароматом поджаренного лука, укропа, лаврового листа… Во всем чувствовались руки настоящей хозяйки — натруженные, с трещинами на суставах и все-таки молодые, свежие, всегда чистые. Пальцы, ловкие и быстрые, всегда в работе: то вьется из-под них спиралью картофельная кожура, то ровные — один к одному — ложатся ломтики и квадратики сала и вот оно уже на сковородке, возвещает соседям, что к Марии вернулся с войны дорогой гость. А пока сидят за столом, хозяйка то и дело ввернет словцо, что, мол, не худо бы настелить дощатый пол в комнатке, покрыть лифером крышу, навесить водостоки из оцинкованного железа.