Пакурару схватил Некулуцу за руку.

Тот весь обратился в слух, готовый выполнить любую его команду, кинуться за ним хоть в огонь.

Пакурару, наклонясь со сцены, подтянул его, помогая взобраться, подтолкнул к столу президиума, сунул в руки колокольчик, энергично рубанул рукой воздух: „Ну-ка давай, звони, Павел! Ну-ка!“

Но что такое? Язычок колокольчика, казалось, был обернут ватой. Его никто не слышал. Павел Некулуца беспомощно смотрел на него, испуганный, растерянный.

Тогда Володя Пакурару приставил к уху ладонь горсточкой и сразу очень явственно расслышал слова, которые отчеканивал Ион Котеля.

— …Ты, только ты один носишь наше знамя, — говорил он, — ты один принимаешь вызов на соревнование, ты один отвечаешь на письма уральцев… Ты один!..

— Хорошо, — пожав плечами, сказал Пакурару, словно кончая спор, — носи ты знамя!

Отстранив Некулуцу и толкнув на ходу Котелю, он сбежал по лесенке со сцены, твердой походкой прошел к доске Почета и остановился возле нее. Рядом в резной деревянной рамочке висело знаменитое письмо из Нижнего Тагила. Пакурару снял его и вынул из рамки.

В зале даже шороха не стало слышно. Только Игорь нечаянно прошелестел няниной шалью, которую держал натянутой над головой, следя в то же время за тем, что творилось на сцене и в зале. Сейчас он не сводил глаз с Пакурару.

А тот бросил рамку под ноги и уже взялся пальцами за край письма, видимо, собираясь порвать его в клочки, как вдруг тишину прорезал высокий женский голос, в котором слышались слезы:

— Что ты делаешь?!

Растрепанная, с глазами, полными слез, Туба Бубис протянула вперед руки, словно пытаясь остановить Пакурару. Но тут же, опомнившись, откинула волосы, поправила платье и быстро прошла к сцене. Поднялась по лесенке и стала лицом к залу у стола, заложив руки за спину.

— Товарищи! — начала она, вглядываясь в сгрудившихся ребят. Она смотрела на каждого по очереди, и взгляд ее становился все напряженнее и тяжелее. — Товарищи, вы должны… вы должны… Что ты делаешь! Что ты делаешь, негодяй! Ведь оно из Тагила! — закричала она, указывая на Пакурару, который смотрел на нее отсутствующими глазами. — Письмо… Не смей его трогать!..

Больше она ничего не смогла сказать и с пылающими от стыда щеками спустилась в зал.

И тут раздался насмешливый вибрирующий свист. Это свистел Игорь.

Многие ребята опустили головы от неловкости за Тубу, попавшую в такое положение. А Пакурару все-таки не посмел порвать письмо. Он сложил его вчетверо, потом еще пополам и сунул в брючный кармашек для часов.

Ученики, стоявшие поблизости, смотрели на него изумленно, не веря своим глазам: и это их староста! Недоумение перешло в негодование, ропот нарастал с каждой минутой. Но из-за шали послышалось громкое, поощрительное и даже восхищенное причмокивание.

Пакурару поглядел в ту сторону и понял, что получил поддержку. Этот самодовольный взгляд Пакурару заметил и Колосков. Он покинул своих спортсменов и пробрался к Пакурару. Фока сопровождал физрука. Колосков стал перед Пакурару и спокойно сказал:

— Дай сюда письмо!

Приказание прозвучало коротко и резко, как удар бича.

Пакурару вздрогнул. Руки его опустились, плечи ссутулились, весь он как-то сник. Он бросил беглый взгляд на двери, но не посмел сделать и шагу. Быстро вытащил письмо и, отдав его преподавателю, испуганно огляделся, примеряясь, как бы пробраться между сидящими к ближайшей двери, увидел Фоку, рванулся мимо него и скрылся через один из боковых выходов со сцены. Фока же переменил курс и исчез, воспользовавшись другой дверью.

Последовала короткая пауза. Некулуца, опомнившись, в тревоге бросился вдогонку за своим другом.

Словно для того, чтобы сцена ни на миг не оставалась пустой, на ней появился Игорь Браздяну. Он встряхнул бутылку, закупоренную кочерыжкой кукурузного початка. Для начала он раскланялся с публикой, несколько раз кувырком подбросил бутылку в воздух, с ловкостью фокусника хватая ее за горлышко, подмигнул в сторону своей нянюшки, потом со стуком поставил бутылку на стол рядом с колокольчиком и, описав плавный круг по сцене, наконец остановился.

— Дуреха-то моя тащилась из-под самого Кагула, чтобы принести мне… — он поперхнулся от смеха. — Чтоб принести мне… бутылку постного масла. Подсолнечного, братцы! Пузырек масла… подмаслить…

Парня просто корчило от смеха, он шатался, выписывая ногами кренделя, держась руками за шаль, все еще висящую через плечо:

— Пузырек с маслом, братцы… Пузырек…

Глядя на него, некоторые ученики сперва заулыбались, другие, заразившись, беспричинно хохотали.

Вдруг все заметили, что к сцене прокладывает себе дорогу старая нянька.

Сейчас, когда она освободилась от коробочек и узелков и скинула шаль, обнаружилось, что она совсем седа, что худое лицо ее с обтянутыми кожей скулами иссечено морщинами, что она совсем не такая плечистая и внушительная, как им сперва показалось.

Она стала подниматься на верхнюю ступеньку, и когда хохочущий Игорь, все еще с бутылкой в руках, увидел вдруг, что она решительно направляется к нему, он остолбенел, словно перед ним возникло привидение.

— Дуреха моя дорогая, милая ведьмочка, — промурлыкал он, ласково беря ее под руку и собираясь, видимо, разыграть ее на глазах у всех.

Софрония, казалось, приняла это всерьез, но вдруг выдернула руку и влепила своему питомцу затрещину, да такую звонкую, на весь зал, как будто полено в огне треснуло.

В следующее мгновение на сцене что-то произошло, какие-то молниеносные передвижения, и зрители увидели, что на верхней ступеньке лесенки сидит Софрония, а Игорь лежит у нее поперек колен, задом кверху, в то время как голова его зажата у нее под мышкой.

Для начала нянюшка всыпала ему, не считая, горяченьких куда попало. Потом, аккуратно отставив в сторонку бутылку с маслом и поправив платочек, сбившийся с головы, разгладила брюки на его заду и стала отвешивать шлепки более редкие, но зато увесистые и размеренные.

— Ах ты набалованный! Получай, негодник! — сопровождала она горестным возгласом каждый удар. — Ты что же над нашим маслом изгаляешься? Над первым нашим колхозным урожаем? Лопатой да сапой мы землю подымали. Когда солнышко пекло, не то что ведрами — кувшинами воду носили, поливали, потому что наш колхоз еще порядочной бочки не нажил, не то что водовозки… А ты, дурак этакий, щеголь? Что же выходит, я тебя нянчила, чтобы ты теперь над хлебом насущным смеялся? На, получай! А мы, как червяки какие, ползком от стебля да к стеблю, а они такие слабые, вялые… А сверху все печет да печет… Мы вокруг них землю рыхлим, рыхлим и не даем ей сохнуть, пока подсолнухи не зацвели…

Она замолчала. Гнев постепенно погас на ее лице. Она показала рукой туда, за доску, где остались ее торбочки и узелки:

— Ведь это все из моих трудодней. Чтоб тебе, дураку, посытнее было, потому как вы тут все с железом да с медью мучаетесь, мозгами шевелите… тоже не сладко небось…

Голос Софронии упал, смягчился, стал прерываться:

— Кабы могли разные дармоеды, паразиты поглядеть на поле, когда подсолнухи стоят в полном цвету! Поглядели бы на него с рассвета до заката… Кто знает, может, они про свое воровство позабыли бы, стали бы в один ряд с добрыми людьми…

Давно уже ее рука не подымалась для удара, и совсем не держала она теперь Игоря, а он все лежал в прежнем положении, словно заснул.

Мальчишки, сидевшие в зале, смотрели на них встревоженно и в то же время напряженно и словно зачарованно.

Между тем в зал вошли мастера Топораш и Пержу. Топораш сел на краешек стула, подпер голову кулаком и слушал, прикрыв глаза.

Константин Пержу стоял около стены, невдалеке от сцены, в неловкой позе, словно схваченный моментальной фотографией.

Между тем на сцене, на пороге бокового выхода, показался профиль замдиректора, он искал кого-то взглядом. Еуджен Каймакан был тотчас же замечен, засечен десятками глаз и не мог отступить. Однако внимание вскоре ослабело, и он смог незаметно сделать несколько шагов, которые нужны были ему для того, чтоб уйти, не теряя достоинства, через боковую дверь. Но там он как раз столкнулся с Павлом Некулуцей и остался стоять на пороге.