Мария молча пошла за ней.

Школьный коридор…

Этот коридор с длинным рядом дверей справа и слева Цурцуряну называл, как при Майере, „салоном“, а для Пержу он раз навсегда остался „цехом легкой промышленности“, каким он был во времена мастерских „Освобожденная Бессарабия“.

В этом широком коридоре готовили уроки и проводили торжественные заседания.

Здесь ребята сидели над учебниками, а в свободные часы сходились поболтать. Здесь они облепляли шахматные доски либо листали зачитанную книжку, один орудовал иглой, другой гладил форменные брюки, а третий — счастливец — сидел окруженный родней, которая приехала его проведать…

Тут же учителя готовились к урокам, спасаясь от тесноты учительской или собственного жилья.

По существу, это был зал, который ребята удачно сравнивали с универсальным ключом. Сцена в дальнем конце, без трибуны, с двумя простынями, заменяющими занавес, превращала коридор еще и в театральный зал. А так как под потолком были натянуты крест-накрест разноцветные бумажные гирлянды, здесь устраивали танцы и праздничные вечера…

Здесь проходили спевки школьного хора, драмкружок репетировал пьесы, собиралась редколлегия стенной газеты, которая висела тут же, между доской Почета и доской приказов дирекции.

Но двери… двери путали все дело!

Не было ни одного помещения, которое не выходило бы в этот злополучный коридор. Поэтому мальчишек больше всего бесило то, что никогда нельзя было знать, не появится ли из какой-нибудь двери, скажем, товарищ Каймакан или еще какое-нибудь нежелательное лицо, да еще в самый щекотливый момент.

Сейчас занавес был убран, а посередине сцены стоял стол, покрытый кумачовым полотнищем с белесыми следами каких-то лозунгов.

На видном месте висело в рамке знаменитое письмо, которое Володя Пакурару получил от коллектива Нижнетагильского ремесленного училища.

Все это означало, что предстоит важное собрание.

Зал был битком набит. В глубине возвышались над всеми — наверное, взобрались на скамейку — любители футбола и атлетики, десять — пятнадцать мальчишек, голова к голове, с разгоревшимися щеками. Среди них был и Колосков, в самом центре, со спортивной газетой в руках. Собрание еще не начиналось, потому что вот-вот должна была вернуться из Котлоны София Василиу. Она обещала рассказать им, как они будут шефствовать над новым колхозом, и ребята с нетерпением ждали, когда им, наконец, доведется участвовать в деревенских заботах, подставить и свое плечо под общую ношу. Всеведущий Миша Хайкин пронюхал, кроме того, что в школу якобы прибудет сам Тоадер Котеля, чтобы ответить перед всеми, по какому праву он бьет мать Ионики.

О, Тоадер дорого заплатит за эту жестокость! Пусть только покажется!

Ребята сгрудились вокруг Ионики, примолкшего, взволнованного, и то и дело поглядывали на дверь.

Но порядка все не было; как ни старались Некулуца и даже сам староста Пакурару, каждый орал во все горло.

— Пускай ответит за каждую оплеуху!

— Лишить его отцовских прав!

— Пускай при всех прощения просит!

— И пусть поклянется, что больше не поднимет на нее руку, пока живет на свете!

Вдруг шум прекратился сразу — словно водой залили, и все устремили взгляды на входную дверь. Но они не увидели ни отца Котели, ни библиотекарши.

На пороге стояла плечистая высокая старуха, обвешанная переметными сумками, узелками и торбочками, которые при помощи целой системы бечевок держались на ее плечах и шее, так что бедняга еле-еле втиснулась в дверь.

Она стояла перед мальчиками, полная достоинства, прямая, словно ноша не давила ей на плечи.

И тут тишину прорезал громкий возглас:

— Софрония! Нянечка моя!

Это вскрикнул Игорь Браздяну — и тут же замолк, словно сам испугался, что выдал свою радость. И это он, первый в школе остряк, который мог всякого обвести вокруг пальца, разыграть, купить за четыре пятака, выставить на посмешище! Он, Игорь Браздяну, с шуточками которого не мог состязаться никто в школе, — испугался насмешек ребят, насмешек над этой встречей с бывшей его няней.

Но делать было нечего. Старуха уже увидела его и стала пробираться к нему со всей своей поклажей. На ней было несколько праздничных платьев сразу, надетых с таким расчетом, чтобы подол нижнего был непременно виден из-под верхнего.

— Паровоз системы Стефенсона! — сравнил кто-то, очевидно проходивший недавно историю техники.

— Приходят всякие в школу, как на постоялый двор, — пробормотал Володя Пакурару. — Погляди-ка, сколько на ней всяких тряпок и мешочков!

Один парень из его компании не удержался и крикнул:

— А санобработку она прошла? Пусть квитанцию покажет!

Это было слишком. Даже Пакурару недовольно покосился на грубияна. Игорь же, напротив, сразу осмелел.

— Караул! Баба-яга собственной персоной! — захохотал он, правда еще не совсем уверенный, что нашел верный тон.

Он раскинул руки, готовый обнять свою гостью, но при этом подмигнул соседям, давая таким образом понять, что Игорь Браздяну остается Игорем Браздяну и что он готов поднять на смех даже свою старую нянечку. После этого он принялся напевать какую-то шутливую песенку, отбивая такт руками и ногами, как он один только и умел.

— Тисками, — пояснил Володя, обращаясь к своей компании.

— Игораш! — Голос старухи покрыл шум зала.

Преодолевая тяжесть ноши, Софрония понемногу двигалась по направлению к своему чаду, ради которого она пустилась в дальнюю дорогу. Чадо выглядело веселым, здоровым, и она добралась до него совершенно счастливая.

— Утешеньице ты мое на старости лет!

Она обняла, расцеловала его, обрушила на него поток ласковых слов, и в ее любящих руках словно бы растворился Игорь-чертенок, Игорь-юла и вместо него сидел пай-мальчик, тихоня, которого она когда-то отлучила от груди.

Чтобы не привлекать внимания, Софрония отошла с ним в сторону, в укромный уголок за газетной витриной, повесила на нее еще свою шаль вместо занавески и стала развязывать по порядку узелки, мешочки, вытаскивая на свет всякую снедь и лакомства в мисочках и бутылочках, выкладывала припасы, запеленатые в лопушки, потчевала паренька и требовала, чтоб он отведал всего понемножку или хоть понюхал, как хорошо пахнет, или хоть одним глазком глянул…

Ион Котеля тоже не спускал глаз с Игоря Браздяну и теперь, недовольный его исчезновением, глядел по сторонам, пока не наткнулся на Володю Пакурару — тот уже стоял на сцене, за столом, покрытым кумачовым полотнищем, и держался за колокольчик.

— Ну, ладно, — сказал Пакурару громко, — на тетушку Софронию мы уже нагляделись достаточно. Думаю, что в президиум мы ее не станем приглашать, поскольку она еще не развязала всех своих торбочек…

Котеля посмотрел на Пакурару с возмущением. Он понял, что его-то он и искал. По маленькой лесенке Ион поднялся на сцену.

— Эй ты… начальничек! Разоблачил ты какую-нибудь секретную формулу или чертеж раскопал… словом, где там это тайное изобретение? — раздался его громкий голос на весь зал.

Пакурару глядел на Иона Котелю в замешательстве, но внешне спокойный: руки в карманах, на голову выше Иона, шире в плечах, внушительнее.

„Деревенщина, чего он от меня хочет? Пусть говорит, только бы поскорее!“ — говорил взгляд Пакурару. На лице его сменялись выражения тревоги и угрозы.

— Вот тут, на собрании, изволь нам ответить! — крикнул Ион.

На этот раз Пакурару по-настоящему рассердился.

— Заткнись! — прошипел он чуть не в самое ухо Котели. — Мамалыжник неотесанный, до вчерашнего дня не знал ничего, кроме „Отче наш“, по слогам еле разбирал…

Пакурару растерянно и возмущенно озирался по сторонам. Но тут взгляд его наткнулся на колокольчик и сразу оживился. Прежнее равновесие вернулось к нему. Бронзовый блеск колокольчика на минуту придал ему твердости. Пусть только зазвонит его металлический голосок. Но нет, нет… тут нужно что-то другое. Другое… Надо, чтобы кто-нибудь другой. Некулуца! Вот кто нужен! Он как раз поблизости.