— Таковы сказки, София Николаевна, — сказал он, все еще держа протянутую для прощания руку. — У сказок всегда конец счастливый…
Она кивнула. Но протянутую руку снова будто не заметила. Она легонько притянула его к себе, прильнув головой к тому плечу, с которого свисал пустой рукав, закрыла глаза и замерла, словно пыталась услышать далекий, трудноуловимый звон.
Она, может быть, еще долго не пошевелилась бы, но Сергей легонько отстранился, поправил подушку, повернулся и, еле слышно щелкнув каблуками, пошел к двери.
После этого у нее побывали и Мохов, и мастера, и преподаватели, и целая вереница учеников. Даже Сидор Мазуре, у которого было по горло хлопот со снабжением, выбрал время, чтобы навестить ее.
Только Еуджен больше не показывался в больнице и больше не писал ей.
Но зато в день выписки из больницы на нее свалилась совершенно неожиданная посетительница.
Это было утром, после девятичасового врачебного обхода. В палату зашла незнакомая женщина и направилась прямо к ее койке.
— Я та самая Мария, что жила с мастером, монте ром Пержу, — представилась она громко, словно хотела, чтобы все ее хорошенько слышали.
Домашнее платье, все в пятнах извести, жеваное, без пуговиц и кнопок, с распахнутым воротом, болталось на ней, как на вешалке, даже не подпоясанное. Казалось, она кинулась сюда, едва выпустив из рук малярную кисть.
Она попросила Софию выйти с ней в коридор. В ее взгляде было что-то такое, что заставило Софию тут же выполнить ее просьбу. Она накинула халат с приколотым к нему уже увядшим георгином, сунула ноги в тапочки и молча последовала за гостьей по коридору. В дежурке Мария указала ей на лавку, на которую опустилась и сама, и тут же, больше не сдерживаясь, разразилась потоком слов — София уловила только жалобы и ругань по адресу Пержу и школы. Мария кричала все громче, и когда ее причитания и брань, все разгораясь, грозили всполошить всю больницу, Софика попыталась ее остановить.
— Знаю, — сказала она ей, — ты боишься, как бы не разрушили твою хибарку. Знаю все.
Мария на мгновение онемела, пожирая ее глазами.
— Все знаешь? И нежишься тут под одеялом? Может, ты у коммунистов и большая птица, но откуда ты все-все проведала? Ты со мной не зналась, и я тебя сроду не видела, и нога твоя у меня в доме не бывала, и в головах ты у меня не стояла. — Она перевела дух. — Хибарка, говорит! Смотрите на нее, пожалуйста! Для них уже мой дом — хибарка!
— Да, конечно же, дом. Дом. И они не имеют права его разрушать, — кротко сказала София.
— „Не имеют права“! — передразнила ее женщина.
София с удивлением заметила, что эта женщина вовсе не раздражает ее, а, напротив, вызывает нечто вроде симпатии.
— Поверьте мне, школа ничего не желает вам, кроме добра, — продолжала терпеливо Софика, — она предлагает вам квартиру взамен.
— Квартиру взамен? — Мария вдруг сложила губы бантиком и, понизив голос, сладко промурлыкала: — А если бы у твоей милости вырвали сердце с мясом, чем бы ты эту рану заткнула? Или ты, может, думаешь, что у такой потаскухи с Нижней окраины шкура толще, чем у образованной, балованной барышни?
— Вовсе не считаю тебя потаскухой! — перебила ее София, рассердившись. — Но уж, ради бога, не называй меня барышней! Меня никто в жизни не баловал, даже родители, потому что я сиротой росла. — Она сняла тапочки, поджала босые ноги, укутав их длинным халатом.
Тут взгляд Марии остановился на вялой головке георгина, приколотого к халату Софии.
— Ее, видишь ли, никто не балует! А как я погляжу, твои поклонники уже и сюда тропинку протоптали!
София не отвечала. Она облизнула пересохшие, словно от жажды, губы. Только глаза ее выдавали обиду и смятение.
Мария, которая до сих пор все вскакивала и металась по комнатке, вдруг остановилась, опустила засученные рукава, нагнулась и начала ногтем соскребать брызги известки и глины, присохшие к ногам. Потом выпрямилась и отряхнула ладони.
— Бедняга, с чего это ты слегла, в больницу попала? У тебя небось жар? — Казалось, это спросила совсем другая женщина — человечная, добрая. Она отерла Софии лоб, пригладила влажные пряди волос и метнула взгляд на окошечко в двери. — Наверно, какой-нибудь нечестивец, нехристь извел тебя, бедняжку… Скотина, паразит, убей его господь! Теперь небось утешается с другой голубкой, а о тебе ему и заботы нет, думать не думает, что ты сохнешь с тоски, таешь как свечка, чтоб у него глаза вытекли! Он, может, урод, калека, одной ногой в могиле уже стоит, а ты за ним ухаживай, ублажай его, отдай ему свои молодые годы. А попробуй сама заболей, бедная бабонька…
— Сейчас у женщин есть свое место в жизни, — попыталась София успокоить ее, — то, о чем ты говоришь, осталось далеко позади, Мария…
— Э-э, брось! — отмахнулась женщина. — Чаще ли, реже ли — все одно. Мужики-то и в ус не дуют, а мы, дуры, заброшенные…
Она толкнула ногой дверь, чтобы закрылась поплотнее, бросилась на скамью и прижалась к плечу Софии.
— Бросит тебя такой, опостылеешь ему, — с ожесточением зашептала она, взглянув в глаза Софии, — вот тогда и плесни, облей ему кислотой личико, и пусть ищет себе сударку, чтобы баловала его, ухаживала за ним… А то, на худой конец, и еще одно любовное зелье есть — порошочек в стакан, и. готовь ему пару пятаков на глаза! Вот они, женские права!
София торопливо нашарила ногами тапочки.
— Не верю я тебе, ни тебе, ни твоим словам! — крикнула она в лицо Марии. — Ты напускаешь на себя злость, тетя Мария, а ведь сердце у тебя доброе. Вижу хорошо. — Она запахнула халат и заходила по комнатке. — А что делать, если никакой сударки у него нет? — Казалось, ей хотелось услышать от этой женщины ответ, который убедил бы ее в обратном. — Если просто ты ему уже не нравишься и он тебе тоже не по душе, опостылели вы друг другу?
— Так оно и есть, — согласилась Мария, утратив как-то разом весь свой пыл. — Я и сама так думала, — повторила она убитым голосом. — С моим Костиком у меня получилось точно как ты говоришь: никакой сударки у него нет, и зла он мне не желает, да что толку? Уж лучше бы он меня бил! А то просто терпеть меня не может, видеть возле себя не хочет. Опостылела я ему до смерти… А я — господи! Я для него хоть сейчас милостыню просить готова, под окнами ходить… Только все зря! Нет мне счастья-доли…
Рука, которой она подпирала щеку, опустилась, голова запрокинулась. Теперь это была не сварливая отчаянная баба, а существо слабое, угасающее от никому не ведомого горя.
Не зная, что делать, девушка глянула в окно. Больница стояла на пригорке, двор круто уходил вниз. Там, между редкими тонкими деревцами, выросшими тут словно по ошибке, медленно прогуливались больные. Кое-кто взобрался на бугор возле забора, чтобы без помехи поглазеть на улицу.
Отсюда, сверху, люди казались меньше ростом, больничные халаты еще бесцветнее, лица трудноразличимыми, едва ли не одинаковыми.
Кто знает, как выглядел бы каждый из них вблизи, а особенно если б на каждого можно было посмотреть, каков он дома, в кругу семьи. Кто знает, может быть, в жизни человеческой многое бы изменилось, если бы стены домов строили не из камня и глины, а из прозрачного стекла. Многое изменилось бы к лучшему. А может быть, к худшему?
— У тебя есть кто-нибудь на свете? — кротко спросила ее Мария. — Вижу, что ты сиротка, заброшенная, бедняжка ты моя.
София обернулась и привычным движением руки откинула пряди волос, открыв высокий, ясный лоб, как бы сразу осветивший иным светом все ее лицо. Так она всегда пыталась отогнать тревожные мысли.
— Есть ли у меня кто-нибудь на свете? Не жалуюсь, Мария. А у тебя есть?
— Никого. Одна как перст. Пока был у меня Костик, горя не знала. А теперь…
— А теперь? — прервала ее София с упреком в голосе.
Мария взглянула на нее удивленно:
— А и красива же ты, девонька, черт тебя побери…
— Пойдем. Наверно, мне уже там вещи мои принесли, — сказала София. — Может, и выйдем вместе из больницы? Ну что? Пойдем ко мне домой или к тебе, как хочешь. Посоветуемся, поделимся горем, откроемся во всем друг другу, — хочешь?
