Она решила действовать напрямик.
— Ученики нашей школы приглашают вас прийти и объяснить, почему вы бьете мать Иона Котели, — сказала она требовательно.
Тоадер недоуменно посмотрел на нее, потом пробормотал какое-то ругательство и пошел прочь. Молча запряг волов, несколько раз хлестнул бичом по их тощим хребтам и вышел вслед за каруцей со двора, бросив ворота открытыми.
И тотчас, по-мальчишески перепрыгнув через низенький заборчик, из-за дома появилась Надика. София заметила, как дрогнули при этом под незастегнутой кофточкой ее маленькие, по-девичьи округлые груди. Ее лицо посвежело, босые ноги, чуть не до колен мокрые от росистой травы, показались Софии неожиданно нежными, молодыми.
— Ты уже поднялась? Не отдохнула, как в городе полагается… Кашляла всю ночь и, кажется, даже стакана теплого молока не выпила.
Она подошла к Софии, ласково обняла ее, приложила губы к ее лбу.
— Боюсь, тебя немного лихорадит, а ты уже собралась в дорогу.
— Надо, сестрица, надо… Приготовьте, если хотите передать что-нибудь Ионике…
— Погоди, не уходи так, товарищ дорогой. О посылке у нас и говорить нечего. Вот, слышно, поедет на днях председатель к вам в школу, может, наскребу чего-нибудь, передам с ним. Могу тебя проводить немножко до большака. Но сперва, пожалуй, надо выпить что-нибудь от простуды. Как бы ты не заболела…
В эту минуту София увидела, что глаза Надики лучились, словно в них отражалось это летнее утро.
„Они снова погаснут к вечеру“, — догадалась София.
— Не давай ему больше подымать руку на тебя! Слышишь? Мы ему не забудем твои слезы! А ты не давай ему поблажки, иди к Вылку и требуй, чтоб он взял тебя под защиту, потому что он — советская власть в Котлоне.
— Нет, — помолчав, решительно сказала Надика, — Матею я ни слова не могу сказать против Тоадера. Только не Матею…
— Почему не можешь ничего сказать? И… он не хотел проводить меня сюда. Вчера, когда… — Она запнулась, не договорив, вспомнив внезапное смущение Матея. — Так вот оно что…
Она замолчала.
— Да, ему ты не можешь сказать. Что тебе посоветовать? — сказала она затем, потупившись. — Он неплохой человек, — как бы убеждала она сама себя, — хотя как знать… Но если Тоадер еще раз поднимет руку на тебя, уходи, уходи сразу… И пусть этот изверг остается со своими волами, — закончила она. — Не нужна ты ему, значит…
— Нет, я ему нужна! — через силу проговорила Надика. — То-то и есть, что я ему нужна сейчас. Не могу я его бросить. Ведь он мой грех покрыл. Нет, не уйду я к Матею. Опять от одного мужа к другому? Без церкви, без венца? Опять незаконно. — Она взглянула на Софию с надеждой. — Нет, я останусь с Тоадером. Но если он вздумает еще хоть раз… Нет, нет! Ох боюсь, боюсь! Боже милостивый, дай силы…
Снова София сидит в повозке на охапке мягкого сена. В дорогу, в дорогу! Вот уже последние домики Котлоны. Сейчас колеса загрохочут по ухабам большака, зной будет палить вовсю, вольный ветер будет веять, не встречая преграды. Лошадки на подъемах будут тяжело дышать, налегая на дышло, а под гору — сдерживать повозку…
Гей, ретивые, выше гривы! Подъезжаем к другому селу, ишь ты как оно красиво раскинулось среди тенистых айвовых и ореховых садов! Дорога станет ровнее и мягче, пойдет вилять от хаты к хате, от завалинки к завалинке, растечется по обочине тропинками, и они будут ластиться к ногам пешеходов, приглушая мягкой пылью звук шагов.
Ни пустыря, ни какой-нибудь там рытвины; ласково прошуршат посаженные вдоль улицы яблони, шелковицы, груши, соблазнительно приоткрывая зрелые плоды. А запах! Опьяняющий запах…
София терзалась и бичевала себя без жалости:
„До каких же пор я, секретарь парторганизации, буду наивной девчонкой? Когда я, наконец, стану зрелым человеком?! Наверно, никогда… никогда!“
Лошадки дружно катили шарабан по дороге. Чередовались все те же пажити и дубравы, пруды под охраной ракит. Только на обратном пути они поменялись местами.
Котлона осталась далеко-далеко позади. Матей Вылку, Тоадер, Надика… Каждого из них она сперва принимала за кого-то другого, не за того, кем они были на самом деле.
Надика представлялась ей то ученицей, то наставницей. Отсталая, забитая, слепо покорная. Но Софика чувствовала в ней душевное богатство, широкий размах будущей полновластной хозяйки. А если еще к ней вернется сын! Ион Котеля…
20
Ученики напрасно будут ждать сегодня на собрание свою воспитательницу. Все ее планы расстроились. Вопрос о Сидоре Мазуре; загадочная история с мастером Топорашем; текущие школьные дела; Котлона… И все это внезапно рухнуло по прихоти ртутного столбика в термометре.
Еще когда выезжала из Котлоны, она чувствовала озноб и глухую назойливую боль где-то между лопаток, боль, которой она не хотела поддаваться.
Результаты всевозможных анализов, проделанных до поездки, были еще неизвестны. Ну и прекрасно, значит, у нее есть время не верить ни в какую болезнь.
Едва добравшись домой, она в чем была повалилась на свой низенький диван. Ей хотелось разобраться в лавине обрушившихся на нее причудливых образов. Ей казалось, что все они вслух говорят и спорят между собой. Она слышала слитный гомон и нарастающий шум, в котором ничего не могла разобрать. Она не могла расслышать, что говорил ей Матей Вылку, хотя она чувствовала на себе его насмешливый взгляд хитрого мужика, который водит ее за нос, потому что она горожанка и пьет газированную воду со льдом.
„Газированная вода… Вода… — хотела она наконец согласиться с ним. — Вода…“ Она хотела дотянуться до нее сухими губами…
„Ха-ха-ха!“
Она устала от смеха. Страшно устала. Но как же не смеяться, если Тоадер бормочет такое… Стыдно повторить вслух. Матерщина — в бога, в крест…
Ох, как она устала…
Газированная вода. Что это течет по ее лицу? Пот? Ага, слезы… Ни с того ни с сего. Слезы текут в три ручья. Откуда их столько? Ах, это слезы На-ди-ки… Что ты плачешь, Надика? Нет у тебя грехов, Надика! Ты святее всех твоих икон. Да, он тебя бьет… Что? Плакать оттого, что волы не умеют говорить?
— Сорок и одна десятая, — шепчет кто-то невидимый. Он стоит, наверно, рядом. Он стоит за толстыми выпуклыми очками, которые то одним, то другим стеклом отражают прохладные лучи, и это так мучительно. Сквозь эти стекла ей виден и тот, другой. Он весь странно искажен, весь изгибается, сверкая линзами, и это похоже на игру зеркал. Он вырывает платок из ее руки.
— Нет, Еуджен! — кричит она отчаянно, пытаясь спрятать платочек. — Нет!
Но в руке ее остается только лоскуток.
— Сорок один и…
Прохладные лучи исчезают.
Первым из учеников навестил Софию в больнице Миша Хайкин. Он явился совершенно неожиданно и, конечно, гораздо раньше посетительского часа.
В распахнутом окне появилась шапка черных вьющихся волос. Потом одним прыжком Негус очутился в палате. И вот он стоял уже перед ее койкой.
— Угадайте-ка, что я вам принес, София Николаевна! Вы только поглядите — и выздоровеете в три минуты!
Он развернул перед изумленной Софией пакет — множество листов газетной бумаги, сунул их под стул, осторожно поправил подушку, на которой лежала София, и вдруг поцеловал ее в лоб.
— Что с тобой, Хайкин Моисей? — возмутилась Со-фика, смущенно оглядываясь вокруг. — Что это за вторжение через окно? И без халата! Ты находишься в больнице, мальчик!
— Пустяки! — перебил ее Миша, по-прежнему улыбаясь, но все же бросил опасливый взгляд на окно. — Главное, чтоб не сцапали эти, что проверяют у дверей. На остальных мне наплевать, главное, чтоб ты… вы не краснели за меня. Кто такой Миша Хайкин? Бездельник, ловчила, болтун и так далее, как говорит замдиректора товарищ Каймакан. Что вы так смотрите на меня? Я знаю, что он сказал обо мне на вашем партийном собрании. И что вы ответили ему. Кое-кто посвятил меня в ваши секреты. Кто — это мое дело. Знаю, кто. как говорится, закрыл меня грудью. Не жалеете об этом?
