У Бендерской рогатки — подальше от города и автоинспекторского глаза — останавливались в базарные дни грузовые машины. Дорога на Ваду-луй-Водэ длинная и холмистая. Путники совали шоферу в лапу пятерку, и в пять минут кузов был набит пассажирами, словно бочка скумбрией. Стоя на подножке кабины, шофер наблюдал за посадкой, наметанным глазом считал пассажиров, получал деньги, время от времени исподтишка поглядывал на задние колеса, словно на стрелку весов.
Стоп! Хватит! Пожалуй, даже многовато! Шофер соскакивал на землю, ударом ноги пробовал нагрузку на шины. Брал плату еще с нескольких пассажиров, не успевших взобраться в кузов. Предупреждая, чтоб держались хорошенько за борта, — как бы не выпал кто (отвечать-то ему!), — он, повеселев, забирался наконец в кабину и заводил мотор. Машина с ревом пускалась в путь, пассажиры нависали над бортами, словно шляпка исполинского гриба. Понемногу все утрясалось. Люди успокаивались, завязывался мирный дорожный разговор.
Но по мере того, как подъем становился все круче, мотор начинал кашлять, захлебываться, вздыхать, машина лязгала, скрипела в суставах… Вот уже скоро и вершина холма. Вот она видна — меньше километра… Да где там — сотня-другая шагов, рукой подать, а там дорога уже пойдет все вниз и вниз… Стоп! Мотор глохнет, шофер тормозит. Остановка. Он что-то объясняет относительно аккумулятора и какой-то искры, которая, мол, движет мотор, и люди сокрушенно кивают: „И четверти дороги не проехали…“
— Что, тяжело в гору, братцы? — посмеивается шофер. — Ничего, до перевала недалеко. А оттуда машина полетит, как птица. Но сейчас надо будет всем сойти с вещами… Живо-живо! Как бы не лопнула камера, не пришлось бы ночевать в дороге.
На земле вырастает куча узлов, переметных сумок, торбочек…
Люди толкают машину в гору. Стараются изо всех сил (до тех пор, пока мотор не оживает наконец). Грузовик подается все легче, легче, даже как будто начинает двигаться сам. Все нажимают разом и, воодушевленные этим новым успехом, семенят, поддерживая кузов, почти бегом… Последнее усилие! Бегут, толкая машину, деды и бабки, и… внезапно грузовик быстро взмывает к верхушке холма, выскользнув из-под их рук и плеч.
— Здорово! Загорелась, значит, искра! — кричит пассажир в городской шляпе, с глобусом под мышкой.
Все облегченно вздыхают.
Запыхавшиеся бабки развязывают на минутку платки, подставляя волосы ветерку. Остальные бегут к куче нагроможденных узлов и мешков.
— Загорелась-таки искра! — повторяет тот же молодой голос. — Машина уже на перевале, смотрите-ка!
И вдруг умолкает, пораженный. Что такое? Все подымаются на цыпочки, вытягивают шеи, не веря своим глазам: машины и след простыл, она исчезла за гребнем холма… Этот негодяй шофер просто обманул их, обжулил!
Они вскидывают мешки на плечи.
Уставившись в землю, идут, одолевая подъем. Сперва идут молча, потом начинают недовольно ворчать, искать виновника.
Наконец кому-то удается его обнаружить. Конечно! Этот, с глобусом! Он еще тащит оконную раму, остекленную в городе. Он идет согнувшись, пряча лицо, но ведь это он кричал, что искра зажглась!
Кто-то глухо бормочет:
— В печенку бы ему эту искру!
А возле Бендерской рогатки, на Нижней окраине… Перед глазами Софии встало выходящее на четыре улицы здание ремесленной школы с просторным внутренним двором. Классы… мастерские… ребята… мастер Топораш, его погасший взгляд… Казалось, он живет и работает по принципу: „Не трогай меня, и я тебя не трону“.
А пробовал ли кто-нибудь подойти к нему? Может быть, только Мазуре да Ион Котеля — из жалости…
Ни одно собрание не обходилось без того, чтобы Каймакан не ругал его, не грозил уволить. А мастер не защищался. Словно не только изобретения, но и душу свою держал под замком. О, это молчание, такое знакомое по годам румынской оккупации!
Может быть, ему некому было открыться? Разве что Сидору Мазуре изредка.
Да и этот Сидор Мазуре, от которого Каймакан хочет во что бы то ни стало отделаться…
Глаза у него совсем не такие, как у Топораша. Нет, в них тлеет огонь. В черные годы, до освобождения Бессарабии, он был коммунистом. По существу, он и сейчас им остался, но…
Она с трудом вытянула из него кое-какие факты его биографии — основные, с которыми она могла пойти в райком, к инструктору Миронюку. Она держала Сидора в курсе своих переговоров, твердо уверенная, что вопрос о его партийной принадлежности будет вскоре разрешен. Ответ сверху должен был, непременно должен был прийти.
Как ожил Мазуре! Хотя он не задал ей ни разу ни одного вопроса, она видела, как нетерпеливо смотрит он на нее при встрече, как напряженно ждет ответа.
А сейчас он стал избегать ее. Чтобы не ставить ее в неловкое положение: прошло столько времени, а ответа так и не было…
Софии представилась другая фигура — Костаке Пержу.
Среди мастеров он единственный коммунист в школе.
Бывший фронтовик. Опытный производственник и хороший товарищ. А вот мнения своего у него нет. Молча соглашается со всем, что говорит начальство. Он и на гражданскую работу перенес привычку к солдатской дисциплине.
А его семейная жизнь? То бросает жену, то возвращается к ней… Никто не разберет — что их связывает и что разделяет.
А Каймакан?
А мальчишки?
В каждом — целый мир, в который она — именно она — обязана вникнуть, распутать клубок, развязать иные узлы.
Но это же ей не под силу!
И все-таки — Каймакан?..
Нет, об этом в другой раз, пусть пройдет время…
София посмотрела на возчика, о котором совсем забыла. Он сидел, ссутулившись, на потнике, опустив вожжи, с отсутствующим взглядом. Ветерок разбирал по волоску его бородку, откидывал ее то в одну, то в другую сторону.
Она потянула его тихонько за рукав:
— Товарищ Цурцуряну!
Никакого ответа, но вожжи чуть-чуть натянулись.
Ей хотелось спросить его о Маргарете.
— Вы помните, товарищ Цурцуряну, как вы однажды среди зимы привезли нам в сиротский приют дрова?
— Это были не мои дрова, — возразил он, взмахнув кнутом.
— Мы смотрели в окно, продышали глазок в замерзшем стекле и смотрели. Вы были верхом на коне. Первая вас увидела Маргарета. Выбежала во двор босиком, как была. Через несколько дней она убежала из приюта. Из-за вас убежала. А позже…
Возчик резко привстал на козлах и стал нахлестывать лошадей. Бричка помчалась, гремя и подпрыгивая.
— А позже я встретила ее снова… Но как она опустилась! — крикнула София прямо в ухо Цурцуряну.
— Да. Опустилась… — буркнул он глухо.
— После освобождения я ее уже не видела. Она избегала меня, пряталась. Я ее искала. Думала — может, помогу чем-нибудь. Весь этот год я ее не видела. Скажите, может быть, вы знаете что-нибудь? Вы не встречали ее тогда?
Цурцуряну обвил кнут вокруг кнутовища и заткнул его за голенище.
— Она больше по ночам гуляла! — рявкнул он, чтобы перекричать стук колес.
— Вы встречали ее?
— Один раз, в сороковом году, во дворе школы. Когда там еще мастерские были. Один только раз…
Пустив лошадей шагом, он съежился на козлах. Взгляд его блуждал…
Зимой сорокового года дела мастерской „Освобожденная Бессарабия“ шли все лучше. Вечера были заняты бурными собраниями. Жизнь как в котле кипела.
Ночного сторожа Думитру Цурцуряну тоже втянуло в этот водоворот. Но ему трудновато было найти общий язык с рабочими. Легче получалось с Рошкульцом, да Лупоглазый теперь совсем захлопотался и, казалось, обходил стороной Цурцуряну, так что над ним мог потешаться любой лакей и вышибала из майеровской челяди. Только упрямство и неотступная мечта стать токарем по металлу держали Цурцуряну при мастерских.
Однако ночные дежурства давались ему нелегко. К тому же ударили первые холода. Когда он описывал бессчетные круги, вышагивая по внутреннему двору мастерских, он уже не чувствовал под ногами мягкой травы, а спотыкался о жесткие комья замерзшей земли, и сухой стук шагов гулко раздавался среди ночной тишины.
