Особенно тяжело бывало под утро, когда примораживало. В конце концов в самые холодные, предутренние часы он был вынужден накидывать поверх черного парадного костюма с атласными отворотами недавно выданный казенный тулуп.

Только с хромовыми своими сапожками, скроенными точно по ноге, он не в силах был расстаться. Эх, сапожки! Разок-другой пройдешься по носкам щеткой — и хоть смотрись в них, усы подкручивай.

Зато когда подморозило, не чувствовал пальцев на ногах. Он уж и разминался, и прыгал, и стучал ногой об ногу — черт бы побрал этот фасон! Пришлось обернуть сапоги лоскутами брезента. Так он и ходил по двору, нахлобучив хорошенько кушму на самые брови, изредка поглядывая на огонек, который горел ночью где-то высоко на холме, похожий на звезду в небе.

…И вот в таком виде его застала однажды Маргарета Ботезат — „Марго“, как она звалась тогда.

В слабом свете зимней ночи она стояла и смотрела на него, не входя во двор, опершись локтями на ограду.

— Алло! Кого я вижу! — воскликнула она развязно, склонив кокетливо головку на плечо. — В смокинге, в цилиндре… Черт возьми! Даю голову на отсечение, что это сам Аль Капоне собственной персоной!

Она рассмеялась язвительно, а может быть и печально.

— Что это у тебя на ногах? Никак не разберу… Ой, горе мое, какие-то брезентовые лоскутья? Ну, уж лучше носить постолы, давно я тебе говорила…

Правда, и ее наряд был явно не с иголочки и уж конечно не самый модный, но для такого позднего часа вполне приличный.

На ней была курточка из черного козьего меха, расстегнутая так, чтобы был виден белый свитер, юбка чуть не выше колен, глянцевитые ботики, черные, как чертенята, тонкие, туго натянутые шелковые чулки и голубая вязаная шапочка.

— …Еще и дубинка в руках, — покачала она головой. — Все, как и предсказывала тебе… Даже больше. Эх ты, Митика Цурцуряну… И это ты сорил деньгами, был королем Нижней окраины?

— Иди-ка ты своей дорогой… — просительно проговорил он.

— Сторожишь! — глухим голосом, печально продолжала она, покачивая головой. — Тебе доверили… Дали казенную одежду…

— Марго, послушай меня, Маргарета: может быть, и тебе надо найти свое место в жизни, — тихо сказал Цурцуряну, шагнув к ограде. — Сама видишь, до чего мы дожили: в майеровском салоне теперь чинят примусы и паяют кастрюли, Цурцуре стал ночным сторожем… Акции наши падают и падают, за одну ночь понижаются в курсе. На что ты рассчитываешь? Ты теперь уже не сойдешь за раннюю ягодку. Чего ты добьешься, если будешь вот так ходить ночами по улице? Кстати, откуда ты так поздно? С какой-нибудь вечеринки?

— Ты прав, Митика, — вздохнула она. — Ты прав, что и говорить.

Она подождала, пока он не подошел вплотную к ограде. Она повернулась на каблуках, сбила свой голубой колпачок набекрень и стала вдруг снова девчонкой шестнадцати лет.

— Я иду прямиком из майеровского ресторана! — Она вошла в роль, голосок ее звучал по-девичьи. — Да, да, шикарный отдельный кабинет! Ты не веришь? — И посыпала скороговоркой: — Веселье, музыка, изысканное меню, сводни, кавалеры! Я продавала жареные семечки и каленые орешки стаканами. Нашелся добрый человек, купил у меня все сразу! Посадил меня с собой за столик, поил сладким шампанским… Потом катал меня всю ночь на пароконном извозчике. Помнишь? А после досталась я и Майеру. Вот как… А теперь я и всех этих твоих новых начальников положу с собой спать. Всех до одного… Ты мне дал только бокал пригубить, а их заставлю полную ванну налить доверху. Буду купаться в шампанском!

Она рассмеялась.

— Вот на что я рассчитываю. А ты, Цурцуряну? Иди, иди сюда, сюда поближе, святоша! Хочу посмотреть тебе в глаза. Уж не рассчитываешь ли ты на своего родственничка, на Петра Рошкульца? Ха-ха-ха-ха! Поглядит он когда-нибудь на тебя своими косыми глазами, — задыхалась она от смеха, — и пришлет за тобой „черного ворона“. То-то будут плакать все девки, все сиротки, все невесты-бесприданницы! Ха-ха-ха-ха!

Цурцуряну не отвечал ей.

Он ушел за угол дома, в тень. Ее голоса он больше не слышал, но чувствовал себя так, словно она ему отомстила…

И все же, и все же, как бы беспощадна ни была месть, все равно он не сможет до конца искупить свою вину перед нею…

Марго ушла. Он не услышал ее шагов. Просто, когда он снова взглянул на ограду, ее уже не было.

…После той встречи прошла целая зима. И вот в такую же глухую ночь, но уже не морозную, декабрьскую, а по-весеннему сырую, мартовскую появился однажды во дворе Рошкулец.

— Где ты тут есть, Думитраке? Эге-гей! — закричал он так, как кричат деревенские парни, перекликаясь в лесу.

Цурцуряну поднялся ему навстречу.

— Я тута-а! — закричал он так же шутливо.

— Катуца с волами есть? — продолжал Петрике игру.

— Не-ету!

— А мешок с пирогами есть?

— Тута-а!

Сторож оглянулся на маленький костер, который он развел под навесом, и вышел навстречу Рошкульцу.

— Ну, шеф, поставишь меня к станку?

— Как ты тут? Живой? Никто на тебя не нападал?

Он остановился перед Цурцуряну, приятельски положив ему руку на плечо.

— Никто на меня не нападал. Ну, скажи, что слышно? Дашь мне станок?

— Новости хорошие. — Рошкулец потирал ладони. Никогда еще Цурцуряну не видел его таким довольным. — Я только что с заседания и чую, что не усну…

Он глянул на костер и направился к навесу. Огонь славно потрескивал, образуя вокруг себя уютный светлый круг. Языки пламени иногда дерзко подпрыгивали и лизали белое ведерко, в котором что-то варилось.

Уселись рядом.

— Товарищи из руководства довольны нашей работой, — все потирая руки, говорил Рошкулец. — Так прямо не сказали, но я по всему почувствовал это. Во-первых, потому, что мы переходим на производство новых изделий. Важная задача коммунального хозяйства. Чайники и примусы — это, конечно, хорошее дело, и мы от них не отказываемся, но есть вещи поважнее. Надо смотреть дальше. Возьмем вопросы технологии. Мастерские ведь будут расширять. Надо занять и второй этаж, где у Майера был ресторан. Жестяной цех и паяльный переведем наверх как „легкую промышленность“, а „тяжелую“ оставим внизу. Здесь разместим удобно новую технику, машины. Был разговор о том, чтобы дать нам новый двигатель…

Он говорил так, словно еще сидел на этом заседании, а не во дворе под навесом. Казалось, он ничего не видит — ни Цурцуряну, ни костра.

— Хотят послать меня куда-то учиться. Я бы не возражал. С кем только детей оставить?

— А жена твоя не вернулась из деревни? — вскользь спросил Цурцуряну.

— Из какой такой деревни? Она же сбежала с этим циркачом, с канатоходцем. — Рошкулец погрустнел. — Мать двоих детей, а как увидела его на канате, влюбилась — и все тут. Никакое зелье не помогло бы ей от этого. Таскается за ним до сих пор, словно привороженная. Конечно, ничего она в жизни не видела. Ни в родительском доме, ни в моем. В первый раз повел я ее в цирк. Разумеется, она потеряла голову. М-да… — Он помолчал. — А поучиться было бы мне не вредно. Потому что я сейчас иногда сбиваюсь с правильной линии. То влево отступлюсь, то вправо. И до освобождения случалась со мной такая беда, и сейчас… Чертовски трудно все это. Все трудно, до самых мелочей… Но и хорошего немало, Думитре! — приободрился Рошкулец, взяв Цурцуряну за плечо. — Почти все наши рабочие вступили в профсоюз. Приняли мы и Пержу. Теперь твоя очередь. Как бы то ни было, у тебя в активе восемь месяцев безупречной работы. У нас за это время иголки не пропало.

Рошкулец поворошил прутиком угли, подняв рой искр.

— На днях получим три новых токарных станка. Один будет твой. Пройдешь, как полагается, ученичество…

Цурцуряну вскочил, чтобы снять ведерко с треноги. Вкусный запах молока, шапкой поднявшегося в ведре, показался вдруг Рошкульцу нежданной приметой весны.

Он был горожанином до мозга костей, сыном окраины. Что он видел с детства? Зимой — стаи ворон в небе, а дома серебристый иней на промерзлых стенах. Летом — пыль, духота, тучи мух. Весной — наводнение на улочках Нижней окраины, осенью — грязь по колено… Но однажды…