К его столику неслышно подошел Шойману. Он поставил перед Сидором дымящуюся миску похлебки, положил четвертушку хлеба и, даже не взглянув на своего бывшего товарища по подполью, удалился.

Нет, он не притронется к этой похлебке.

Мазуре вышел из трактира.

Ни гроша за душой. Двадцать километров пешком. Мороз к ночи заметно крепчал. Но Сидор вышел на дорогу с легкой душой: он все вспоминал лица рабочих, их шутки, жесты… Работа в подпольной типографии годами лишала его радости общения с товарищами. Он отвык от дневного света, от людских голосов. Как это хорошо — глядеть в лица тем, за кого ты борешься! Какое могучее побуждение к жизни, к действию! Ему казалось — каждый из тех, кого он видел сегодня, пойдет с коммунистами плечом к плечу, им надо только понять…

…Завхоз на мгновенье очнулся от своих воспоминаний. Посмотрел на стеклянные листы. Представил себе Каймакана. Последнее предупреждение… Эх, если бы не ворвались в его жизнь годы тюрьмы! Если б он пожил подольше среди тех людей, которых видел тогда в трактире! Если б он мог работать, бороться рядом с ними! Он посмотрел на Шойману… Поддался, пошатнулся он все-таки тогда… А такие вот, как Марк, — нужны движению. Но Шойману отказался установить между ними связь.

Завхоз снова погрузился в воспоминания.

…Да, значит, вышел он из трактира. Короткий зимний день был уже на исходе. Сидор съежился в своей курточке, боясь потерять хоть крупицу тепла. Посмотрел на единственную фабричную трубу, которая вяло дымила на окраине местечка, как отходящий пароход. Его мысли вернулись к Марку. Несомненно, Шойману дал ему знать, и сапожник пришел в трактир, чтобы встретиться с ним, с товарищем, присланным из центра. Ладно, пусть трактирщик теперь потерян для движения. Но Марк-сапожник? Что, если он его разыщет и заговорит с ним без посредничества Шойману?

Труба, расстилавшая дым над городком, помогла ему без труда найти сахарный завод. Нашел он и будочку сапожника.

Войдя, он сразу увидел Марка. Тот сидел на низкой трехногой табуреточке, но не работал. Руки у него, словно на посохе, лежали на железной „лапе“ с колодкой. Голову он опустил на руки. Казалось, он даже не заметил вошедшего. Едва ответил на его приветствие.

Сидор, нагнувшись, чтобы снять ботинок, незаметно оглянулся — они были одни. Тогда он решился:

— Трактирщик говорил мне о тебе. — Он протянул ботинок и шепотом произнес пароль: — У меня отвалилась подковка. Что скажешь, Марк, мог бы ты прибить мне ее?

В больших глазах сапожника блеснула какая-то искра, но тут же погасла. Он протянул руку за ботинком.

— Гвозди все кончились, — машинально ответил он на пароль.

— Я видел тебя в трактире, — снова заговорил Сидор. — Мне понравилось, как ты отбрил этого нытика, потому что настоящий пролетарий не хнычет и не впадает в панику от первого толчка. Что это за плакса, которого ты поставил на место?

— Безработный, — сухо ответил сапожник.

— Тем более.

— Ты уверен?

Сидор задумался, но сапожник еще не кончил.

— Этот человек не работает уже несколько ле г. С тех пор, как попал в черный список. За это время он совсем озлобился. Каждый день он приходил к фабричным воротам, чтобы поговорить с рабочими. Его не смирили ни аресты, ни избиения. А он был всего только членом профсоюза, который запретили через две недели после его основания. Сейчас он иногда работает поденно, где придется.

Марк замолчал, поднял голову и снова положил ее на руки — другой щекой.

— Я накинулся на него потому, что сегодня, после этой передачи, первый раз услышал, что он жалуется. А ведь это он своими речами открыл и мне глаза. — Марк, не поворачивая к Сидору головы, сделал слабое движение рукой, в которой держал его башмак с „оторвавшейся подковкой“. — Приходи в другой раз, — может, на душе легче будет…

…Оглушительное карканье вывело Сидора из задумчивости. Он услышал шорох сотен крыльев, рассекавших осеннее небо. Черная вереница тянулась над ними, готовая распасться, рассыпаться.

— Что сталось с сапожником Марком? — спросил Сидор. — Я ничего о нем после не слышал.

— Его расстреляли жандармы Антонеску во время войны, — тихо ответил Шойману. — В городе есть несколько человек, которые видели это своими глазами. Я знаю, что ты был у него и ушел ни с чем. Но почему ты вспомнил о нем? Прошло лет десять с тех пор, — добавил он взволнованно. — Видишь ли, Марк был прав.

— Марку простительно: он ведь не состоял в движении.

Сидор снова взялся за стеклянные листы.

— Прав или не прав был Марк и другие вроде него — я не знаю… — Мазуре колебался несколько секунд. — А вот ты свернул с полдороги. Смылся. Я считаю это дезертирством. Что касается меня, то я ни на минуту не переставал считать себя коммунистом.

Шойману отдал Сидору стекло и отряхнул ладони:

— На, бери свой товар. Ступай зарабатывай на кусок хлеба!

— Тише ты! Не разбей какой-нибудь лист, — заволновался Сидор. — Видишь, какие стекла? Это из Москвы, из самого сердца России, присланы они нам сюда! Немало пришлось побегать, пока я их достал.

— Ответственное задание, нечего сказать! Уж не об этом ли ты мечтал в своей подпольной типографии… в тюремных застенках? Стекольщик! Мальчик на побегушках… Исполнилась твоя мечта!

Завхоз рывком поднял листы и положил их себе на голову. Сначала он пошатнулся и чуть не потерял равновесие, чудом удержавшись на ногах. Но в следующее мгновение выпрямился, и походка его отвердела.

А Шойману все не унимался.

— Эй! „Гроза буржуазии“! „Гроза буржуазии“! — кричал он ему вслед то издевательски, то словно соболезнуя.

Бричка, запряженная парой лошадок, с Цурцуряну на козлах катилась, мягко встряхиваясь, по дороге. Позади оставался город с путаницей переулков и закоулков, и на расстоянии Софии легче было охватить, представить его себе целиком, мысленно вслушаться в его шум.

Дорога вилась среди перелесков и полян, пересекла дубравы и золотистые пашни, бежала мимо поблекших рощиц и садов.

Но почему-то именно тут София вспомнила звуки и запахи города. Верхний город — шорох и тени кленов, особняки и ограды, напоминавшие иные времена, иные порядки. Нижний город — окраины, фабрики, стройки.

Вокруг города — заставы, рогатки.

Скулянская рогатка: по одну сторону дороги — звенящее трамваями депо, корпуса двух механических заводов и мебельной фабрики, врезанной в косогор; по другую — бугры на месте домов, чуть повыше тех могильных холмиков, что видны на склоне, за изъеденной временем стеной кладбища, растущего с каждым годом.

Дальше — Вистерниченская рогатка. Здесь снуют по путям паровозы, некоторые пятятся задом, и поэтому кажется, что они, вцепившись зубами, растаскивают длинные товарные составы. Они пыхтят дни и ночи напролет, перекликаются гудками, требуют освободить дорогу, открыть семафор.

Когда переезд закрыт, по обе его стороны все забито каруцами[9], теснятся машины, брички, толкутся крестьяне и крестьянки с переметными сумами через плечо. Ошеломленные шумом и суматохой города, позабыв о делах и нуждах, которые их сюда привели, они подолгу стоят — глядят на дым, что валит из какой-нибудь паровозной трубы, иногда густой и черный, иногда прозрачный и колеблющийся, а когда смеркается, еще и прошитый множеством искр.

От заставы до заставы на окраине городские строения лежат в развалинах, среди них кое-где вырастают деревянные бараки, времянки, сложенные из камней, добытых тут же, из руин.

А чуть повыше, по Оргеевскому шоссе, в уцелевших домиках с деревенскими стрехами и завалинками уже работают проектные организации и партии топографов.

Еще одна рогатка звалась Бендерской, хотя стояла на дороге, ведущей в Ваду-луй-Водэ.

В нескольких шагах от нее на рельсах, положенных на скорую руку, гудел паровозик с тремя прицепленными к нему вагонами — так называемый энергопоезд. Вокруг — от берега речки Бык до двух маленьких мельниц — все было покрыто не столько мучной, сколько угольной пылью. Она попадала в глаза прохожих, если они вовремя не зажмуривались, и им приходилось идти на ощупь, утешаясь тем, что этот энергопоезд — одна из двух электростанций, дающих ток Нижней окраине, ветхому кожевенному заводику, кирпичному заводу и этим самым мельницам.