Каймакан отвернулся, отводя от них взгляд. Но ощущение беглого прикосновения к ним, вопреки его воле, все еще жило, — казалось, он чувствовал их теплоту.

— Дождь как будто утихает, — сказал он и вспомнил, что, когда вошел сюда, на нем был еще и шарф. Он увидел его на спинке стула. Накинул на шею.

— Уходишь?

Она заботливо закутала ему горло, подняла воротник.

— Смотри не простудись, Еуджен, — встревожилась она. — Осень у нас такая мягкая — порой и не заметишь, как подкрадется болезнь…

— Спокойной ночи, Софика!

— Спокойной ночи…

— Эй, здравствуй! — услышал Сидор за спиной мужской голос.

Завхоз нёс, положив на голову, только что раздобытое стекло — несколько листов сразу, и не мог оглянуться, посмотреть, кто его окликает. Он с большим трудом выцарапал это стекло и надеялся хоть немного смягчить Каймакана. Чтобы, не дай бог, не разбить свою ношу, он шел медленно, еле переставляя ноги.

У ограды городского сада, над которым громко каркали вороны, он остановился перевести дыхание.

— „Гроза буржуазии“! — услышал он снова тот же голос и увидел высоченного человека, который обогнал его и остановился словно вкопанный. — „Гроза буржуазии“! Или я обознался?

— Нет, не обознался, — успокоил его завхоз. — Но с тех пор, как я вышел из подполья, меня зовут моим настоящим именем. Мазуре моя фамилия.

— Знаменитый „Гроза буржуазии!“. Наборщик подпольной типографии, автор боевых листовок! — все еще изумлялся высоченный.

— Правильно, и наборщик, и метранпаж, и корректор, — спокойно кивнул Сидор.

— А меня зовут Шойману. Ты еще помнишь меня? Мазуре молчал.

— Зачем ты держишь, дружище, такую тяжесть на голове?! — раздраженно воскликнул вдруг Шойману.

Он ловко взял из рук Мазуре стеклянные листы и бережно поставил их на землю, прислонив к своим коленям.

— Я тебя помню в подвале майеровского заведения, где-то на Нижней окраине. Мы видели друг друга только при свете огарка, а я все-таки узнал тебя. Неужто не помнишь? Это было как раз, когда арестовали „интеллигента“, того, что редактировал материал. Мы еще боялись, что он не выдержит пыток в сигуранце и выдаст адрес типографии…

— Помню, — подтвердил Сидор, глядя высоко, на вершины деревьев. — Они его держали в одиночке. В кандалах… Когда поняли, что долго он так не протянет, смягчили режим. Позволили даже посадить какое-то семечко в цветочном горшке. Думали что-нибудь выжать из него. Позже, когда и мы попали туда, он был еще жив. Помню… Когда нас выводили на прогулку, мы видели его через решетку окна. Он все стоял, наклонившись над цветочным горшком, — хотел уловить тот миг, когда появится росток… Так он и умер, ничего не сказав…

Сидор все глядел на деревья.

Деревья с голыми вершинами.

Деревья разрушенных войной городов и местечек, черные от воронья. Птицы встревоженно били крыльями, каркали, выбирая себе местечко на готовой обломиться ветке.

Мазуре остановил долгий взгляд на последних листьях: казалось, каждое утро и каждый вечер раскрашивает их по-своему.

Он обернулся к своему собеседнику.

Шойману[8]…

Это, конечно, не имело ровно никакого значения, но Мазуре никак не мог вспомнить, была ли это кличка, которой наградили его за могучий крючковатый нос, похожий на соколиный клюв, или его настоящая фамилия.

— Да, я хорошо помню, — продолжал Мазуре, — но почему ты говоришь, что мы опасались за этого товарища „интеллигента“? Мы ему верили. Типография работала без остановки, даже во время следствия…

Мазуре закинул голову, потирая онемевшую шею.

— Один ты говорил, что, если что случится, ты за себя не ручаешься, что ты хотел бы выполнять какую-нибудь менее ответственную работу. Это как раз из-за тебя нам пришлось на время прервать выпуск литературы.

— Но я же не изменил! — прервал его смущенно Шойману. — Я же не порвал с вами, уйдя из типографии. Помогал политзаключенным. Доставал деньги для движения. Конспиративные квартиры… — И заключил глухо: — Что и говорить, ты выстоял до конца…

Приободрившись, Шойману стал вглядываться в Сидора с восхищением и в то же время с недоумением.

— Сильно ты постарел, дружище… „Гроза буржуазии“… Сколько я слышал про твое героическое поведение в тюрьме! Помню, ты и ростом вроде был выше. Кремень, скала, а не человек!

— Это тебе казалось тогда, при свете огарка. А я все такой же, как был.

Мазуре сделал невольный жест, словно хотел придержать стекла, чтобы они не выскользнули из рук Шойману, и сказал:

— Между прочим, мы и еще раз виделись. Не в типографии, а после, если ты не забыл.

Листы стекла тихонько звякнули, потом наступило молчание.

— Тридцать седьмой год… Каких-нибудь одиннадцать лет прошло с тех пор, — прикинул Мазуре в уме.

В Испании шла тогда жестокая война, в Бессарабии — кровавые расправы и массовые аресты. Кое-где в движение удалось затесаться провокаторам. Лишь немногие активисты остались на свободе. Нужны были решительные действия. Типография прекратила работу. Руководство вынуждено было распустить некоторые низовые организации. Революционный центр пришлось перенести на периферию.

В ту зимнюю пору он попал в маленький городишко, раскинувшийся на берегу Реута. Без денег, без пристанища, даже знакомых ни души. Первое время, пока партия выявляла провокаторов, он не имел права связываться ни с кем из коммунистов. Но примерно через неделю, после упорных поисков, от нашел нужный адрес. Шойману не был известен теперь как активист, но положиться на него можно было.

Оказалось, что он за это время женился и открыл что-то вроде трактирчика возле сахарного завода, километров за двадцать от города. Куховарила его собственная жена, да был еще нанят один-единственный официант. Шойману кое-как выкручивался из долгов, заверяя кредиторов, что расплатится со всеми: харчевня пользуется доброй славой у рабочих.

Он был все тот же, осторожный, не слишком любопытный. Это устраивало Сидора. Никто не мог заподозрить какой-либо связи между ними.

Трактирщик с полуслова понял, в чем дело. Подавая ему суп, он успел сообщить кое-какие сведения. Под звон посуды он рассказал, что есть некий Марк, холодный сапожник, чья будочка стоит как раз напротив сахарного завода. Честный, смелый человек, вне всяких подозрений. Его можно использовать для связи. Шойману согласился устроить им первую встречу, взялся передать Марку пароль, обещал оказывать всяческую помощь движению.

Все это было очень ценно для приезжего подпольщика. Можно было рассчитывать, что на заводе удастся сколотить новую подпольную ячейку. Конечно, нужно еще кое-что проверить, уточнить; особенно важно было убедиться, что этот самый Марк заслуживает полного доверия.

Настал день встречи. Сидор проделал пешком двадцать километров, чтобы попасть в харчевню во время обеда, как они условились с Шойману.

Когда он вошел, его сразу удивило, что рабочие, которые всегда спешили похлебать горячего, встревоженно сгрудились вокруг радиоприемника, напряженно вслушиваясь в голос диктора.

Что случилось?

Сидор уселся за столик так, чтобы видеть каждого, кто входит, и сделал незаметный знак Шойману, чтобы он подошел. Но тот хлопотал у стойки и не глядел на него. Тогда, убедившись, что все увлечены передачей, он сам подошел к товарищу.

— Здорово, — прошептал он чуть слышно. — Принеси мне супу на столик возле двери.

Теперь рабочие немного успокоились. Коротко переглянувшись, они вернулись каждый к своему обеду. Ложки скребли по дну мисок. Клиенты выкрикивали заказы, официант повторял их, переворачивая в шутку:

— Густой суп — крупинка за крупинкой гоняется!

— Пустая похлебка по специальному заказу господина!

— Борщ без мясца ради великого поста!

Раздался смех. Пар от блюд, смешиваясь с запахом соуса и кухонного чада, дразнил ноздри и горло, и Сидор, ощущая волчий голод, подумал, что эти люди, которые сидят вокруг, склонив над мисками разгоряченные лица, очень уверены в себе. Они как-то вдруг вернули ему бодрость духа.