— Погоди, куда ты? Что за черт! — Каймакан, возбужденный, вышел из-за стола, заложил руки за спину. Тут бы ему и походить взад-вперед, да где там — три шага в длину, два в ширину…

— Видишь ли, мастер Топораш, — сказал он решительно, возвращаясь к дружественному тону, — работаешь ты усердно, дирекция тобой довольна. Но ты прекрасно знаешь, что я жду от тебя кое-чего другого. Кто-кто, а я-то уж знаю тебе цену… Словом, мы ждем от тебя какого-нибудь изобретения, понимаешь? В другое время я бы не настаивал, но сейчас мне это нужно. Ты меня понял? Хотя бы одно, на пробу. Разбейся в лепешку, старина, но положи на стол какую-нибудь штуковину.

Каймакан разгорячился. Ему показалось, что желанный товарищеский тон, который иногда складывается из мелочей, а иногда, несмотря на все усилия, остается недостижимым, наконец им найден.

Но когда он мельком взглянул на мастера, то понял, что заблуждался — Топораш стоял и смотрел на него мрачно и враждебно.

Так он и вышел из своей конторки, не сказав больше ни слова…

…Ох, эта унылая поздняя осень!

Каймакан отлично понимал, что после партсобрания дела его запутались. Видно, он торопил их не в меру, сам того не замечая. Чересчур туго подтянул какую-то гайку, и она теперь заедала, тормозя работу всей машины.

Софика… Он все тосковал по ней.

В эти свинцовые дни, когда то немногое, что осталось от пышного убранства осени, казалось, висит на тонкой ниточке, готовой оборваться, Каймакану было невыносимо тяжело. Ему не хватало любви Софии, ласковой и тихой. В эти промозглые вечера, когда на дворе выл сырой ветер и сеялся дождь, он вспоминал, как она теплой, мягкой рукой гладила его щеки, лоб, его брови, как проводила пальцем по маленьким морщинкам вокруг глаз, до самого виска, словно пытаясь стереть их.

…В один из вечеров, взвинченный этими воспоминаниями, Каймакан обернул вокруг шеи шарф и в одном костюме, даже не сняв кепку с гвоздя, кинулся в ночную темь искать Софию. Каково бы ни было отчуждение, не мог он больше без нее. Он готов был ворваться в ее комнатку без стука, обнять ее, не дав сказать ни слова…

Ветер срывал шарф, капли дождя хлестали по лицу, и оно было мокрое, словно от слез, а ноги несли его по знакомой тропинке туда, где жила София.

На крылечке он вдруг опомнился, решимость его исчезла, он не посмел даже постучать в дверь. Он спустился с крыльца, стал лихорадочно ходить мимо ее освещенного окошка. Это окошко с белыми полотняными занавесками!

Капли тяжело и бесшумно падали с крыши, ледяными ручейками затекали за Воротник, а он все ходил от окошка к двери. Постучаться? Вернуться домой?

Постучался. Сперва чуть слышно, потом смелее, еще смелее. Его подгоняло какое-то странное ощущение, робкое и в то же время уверенное, — его ждут…

Она ждет.

Дверь медленно открылась.

Каймакан ступил на порог и лицом к лицу столкнулся с Кирикой Рошкульцом.

— Заходите, пожалуйста, — произнес этот несуразный парень, уставив свои выпуклые, толстые очки в полумрак сеней.

Узнав Каймакана, он тотчас шагнул к вешалке и стал нащупывать свою шинель.

Хотя и второпях, Каймакан все-таки разглядел Рошкульца: этакая оглобля с кирпично-красными скулами и частыми веснушками по всему лицу! Через приоткрытую дверь в глубине комнатки, под самой лампочкой, Каймакан увидел и Софию.

— Кто там? — спросила она. — Это вы? Добрый вечер, добрый вечер! Куда же ты, Кирика?! — воскликнула она озабоченно, бросаясь за ним. — Куда ты, мальчик? Подожди, пока дождь перестанет!

Она вышла в сени с книжкой, забытой парнем на столе, проводила его на крыльцо, где свистел сырой, холодный ветер, а Каймакан стоял, глядя то на промокшие и заляпанные грязью обшлага своих брюк, то на верхнее стекло окна, такое светлое и теплое, когда он видел его снаружи, и такое холодное и черное сейчас, когда он смотрел на него изнутри.

Дождевая вода, струящаяся с крыши, шумно журчала, монотонно, глухо и размеренно капля за каплей ударяла по ею же выдолбленным ямкам.

Каймакан подумал в эту минуту, что авторитетным инженером, человеком значительным он чувствует себя только в школе, среди воспитанников, учителей, мастеров. Здесь же, ожидая Софию, он показался себе жалким и маленьким. А в то же время София, рядовая воспитательница, библиотекарша, которой все время приходится теребить своих неаккуратных читателей, ходить следом за какими-нибудь двоечниками, чуть ли не зависеть от них, — эта самая София сейчас горда и неприступна для него.

Вот послышались ее шаги… Достаточно одного ее взгляда, брошенного вскользь, — и Каймакан, даже не подняв глаз, уйдет, растворится в ночной темноте.

— Что ты стоишь, такой промокший? — мягко засмеялась Софийка, подойдя к нему. — Смотри, целое озеро натекло, прямо затопил мою хату! Сними пиджак!

Она за руку подвела его к стулу, поближе к лампочке, висящей над столом, и отвела мокрые пряди волос, прилипших ко лбу.

— Как у тебя со здоровьем, Софика? Прошел кашель? — спросил он тихо, подставляя горячий лоб ее руке.

— Ничего, все хорошо, — ответила она рассеянно. — А как ты? Промок? Смотри, от пиджака прямо пар идет!

Каймакан взял ее пальцы, отвернул рукав платья и поцеловал руку выше запястья, потом, подымая рукав все выше, приник ртом к ямке у локтя, словно это был ковшик воды в знойный день. Он впился в ее руку, целовал ее ненасытно, жарко.

— Софикуца, — шептал он, ища губами ее грудь, — дорогая моя… дорогая!

Свет лампочки раздражал его. Обняв за талию, он повел ее, чуть баюкая, к узенькому диванчику, покрытому домотканым полосатым ковриком, сбегающим со стены до самого пола.

Софика не противилась. Он лёг, она поправила подушку под его головой и села рядом на краешек дивана. Она поддалась этой ласке и в то же время была охвачена какой-то глубокой, но безотчетной печалью. Ей хотелось прийти в себя, остудить пылающее лицо, совладать со своим частым дыханием. Он обнимал ее одной рукой, от которой еще пахло сыростью осенней ночи. Эта рука настойчиво звала ее. Она чувствовала жар его лица.

И все-таки она мягко отвела его руку.

— Не надо, Еуджен, — виноватым голосом проговорила она.

— Почему?

— Так…

Они помолчали.

— Объясни мне по крайней мере, — неожиданно спросил Каймакан, — зачем к тебе ходит этот Рошкулец? Он начинает понемногу, словно тень, становиться между нами. Я пытаюсь проникнуть в твои чувства, понять твою точку зрения. Может быть, это вопрос времени, дорогая. Мне просто нужно для этого больше, чем тебе для того, чтобы понять меня. Но эта тень, которая… как… как…

— Нет, нет! — прервала она его, легонько зажимая ему рот ладонью. — Ни одного дурного слова о нем! Умоляю тебя…

Каймакан приподнял голову с подушки, вгляделся в лицо Софии заблестевшим взглядом и вдруг добродушно рассмеялся, радуясь этому ее жесту. Робость и скованность, угнетавшие его весь вечер, исчезли бесследно. Он вскочил с дивана, поднял Софию, как перышко, закружился с ней по комнате и потом, не разжимая объятий, опустил на диван.

Софика молча билась в его руках все слабее и слабее, не отворачивалась от его шепота, от его ласк…

— Почему моя девочка прячет от меня глаза? — спросил он, поворачивая к себе ее лицо. — Почему?

Но что это? Он почувствовал на своей шее ее слезы. Его кольнула досада, но он тут же подавил ее.

Теперь уже София лежала, а он сидел на краешке дивана. Потом он встал, подошел к стулу, где висел его пиджак под раздражающе яркой лампочкой, и, словно не находя себе места, бросил беглый взгляд на окно. Он искал чего-то. Чего? Ведь он ничего не… он даже мысленно не решился произнести последнее слово. Вернулся к дивану.

Софика уже не плакала. Ее большие черные глаза отчужденно и болезненно блестели, она смотрела на него испытующе, словно изучая.

Каймакану довольно было одного этого взгляда. Ему показалось, что ее лицо сразу поблекло. На нем жили только глаза да горели губы — словно искусанные.