— Ты все равно в этом не разберешься. Коротко говоря, такой механизм, который бы человек двадцать каменотесов заменил…

— Как ты думаешь, зачем Каймакан это сделал? — спросил после паузы Мазуре. — Зачем?

— Невыгодно это было.

— Кому? Хозяину завода?

— Каймакан у него подручным был! крикнул Топораш, вставая. Опять схватил сиденье, водворил его на место, в угол. — Каймакан и сейчас ищет лакомый кусочек. Он и перед коммунистами хочет выслужиться, какого-нибудь изобретения ему хотелось бы. Вот что он от меня получит, вот! — и он показал кукиш.

Когда он уже стоял на пороге, Сидор остановил его с мягкой улыбкой.

— А про учеников ты и позабыл, дорогой мастер! — добродушно упрекнул он его. — И потом — кому нужны были тогда эти белые камни? Скажи по совести. Могильные плиты тесать? Памятники ставить?

Топораш стоял ссутулившись, готовый, казалось, рвануться прочь.

— А что еще мог написать тогда Каймакан? — продолжал Мазуре непреклонно. — Ты сейчас попробуй продвинуть какое-нибудь изобретение, если у тебя есть что-нибудь в башке!

Он посторонился — Топораша уже нельзя было удержать.

Но Сидор и опомниться не успел, как тот вернулся. Мастер как-то сразу почернел и осунулся, едва переводил дыхание и, показывая рукой на потолочную балку, прохрипел:

— Прежде, когда вы красное знамя за пазухой прятали, тогда таких каймаканов презирали и ненавидели, — бросил он в лицо Сидору. — А теперь… — Он помолчал минуту. — Эх ты, Иов, библейский Иов, вот кто ты. До чего дошел — тебя притесняют, топчут тебя ногами, а ты их превозносишь до седьмого неба…

Когда Цурцуряну снова вернулся в каморку, Сидор был один, сидел на перевернутом сиденье в глубокой задумчивости. Возчик подошел на цыпочках, постоял немножко перед ним и, поискав, чем бы заняться, стал разравнивать солому на топчане. Мазуре поднял на него глаза.

— Вас вправду хотят с работы выгнать? — спросил возчик робко и словно виновато.

— Нет еще, — неопределенно, видимо, думая о чем-то другом, проговорил Сидор. — Н-нет… Здорово я его поддел насчет учеников, а? Наступил ему на любимую мозоль, верно?

— Да, — сказал возчик уважительно и, поглядев на перевернутое сиденье, вдруг решил: — Надо табуретку сделать. Возьму и сделаю завтра же.

— Табуретку — это хороню, — повторил Сидор машинально. — Первым делом надо, чтобы Топораш привез сюда семейство из района. Во что бы то ни стало надо их перевезти на твоей каруце…

— Да не хочет он. Сколько раз уж я ему предлагал. И потом — где он их устроит, на чердаке?

— …чтоб не жил так, один, бобылем, — продолжал Сидор, не слыша. — А что ты думаешь? Так, без семьи, он может сорваться. Потом не вернешь… А его надо беречь. Такой человек очень дорог.

Слышно было, как за стеной, в конюшне, фыркают и переступают ногами лошади.

Мазуре поднялся и снял с гвоздя шляпу.

— Пойду догоню Топораша. Надо сделать из него опять изобретателя, — бросил он шутливо, собираясь идти. — Вот дурень! Нужен им был его белый камень!

— Как бы не исключили Кирику, — произнес Цурцуряну еле слышно. — Куда ему тогда деваться? По миру идти?

— Да, да… Что? — опомнился Сидор. — Кирику Рошкульца? За что его исключать? Ах, да, он же близорукий… — сказал завхоз, словно вспоминая что-то давнее. — Нет, этот номер не пройдет! — вспыхнул он гневом неизвестно против кого. — Этого никто не посмеет сделать! Понял? Мы живем при советской власти!

Он огляделся, словно ища виноватого, и, не найдя его, вышел из каморки.

От первого заморозка поблекло все, что еще оставалось зеленым. Редкие растения устояли против этой беды. Желтый и ржаво-бурый цвет постепенно поражал, как неизлечимая зараза, маленькие новые скверики, разбитые на месте пустырей с хилыми и рахитичными от рождения деревцами, которым, казалось, не суждено было никогда уже вернуться к жизни. Увяла, почернела и вся зелень на окраинах города, оголилась, пожухла долина речки Бык, открывая взгляду даль и ширь.

Порыв озорного ветра подхватывал и нёс с жестяным шорохом опавшие листья и сухие сучья… По площади, где в базарные дни стояли крестьянские гк воды, он гонял клочья сена и соломы, обглоданные кукурузные кочерыжки.

Ветер мел, подметал улицы, и они казались совсем пустынными…

Пора опустошения настигла и душу Еуджена Каймакана. Если б в этом было виновато только ненастье!

На последнем заседании он, словно при вспышке молнии, снова увидел Софию такой, какой никогда уж не думал ее видеть: упрямо и неуступчиво она старалась любой ценой поставить на своем. Ее всегдашняя, порой чересчур ревностная, убежденность, которую он считал укрощенной и усмиренной любовью, снова вернулась к ней, став еще глубже и резче.

Каймакан старался не потерять равновесия. Может быть, за это время что-то изменилось в их отношениях? — думал он. Видимо, да. Да… И не в его пользу. Но как бы там ни было, он не мальчик, не безусый юнец и не бросится к ногам девушки, умоляя ее сжалиться. Он никогда не выпрашивал благосклонности. Даже и тогда, когда пошел провожать ее с собрания, не стесняясь никого, на глазах у директора, как она этого давно хотела.

Она же, тогда идя рядом с ним домой, ожесточалась против него все больше и больше. Как-то странно, непонятно держала она себя в тот вечер.

— Из всех учеников ты одного только Пакурару и видишь, — возмутилась она, когда он попытался оправдываться. — „Посмотрите на его подбородок, на его руки…“ Ты готов создать ему какой-то ореол, сделать из него икону…

Она говорила, сдерживая кашель, и слова, казалось, клокотали у нее в горле.

— Тебя раздражает „культ увечных и неполноценных“. Тебя сердят толстые очки Рошкульца, старость мастера Топораша, пустой рукав Колоскова. Ты не веришь в революционное прошлое Мазуре и даже к смерти относишься с неодобрением, если она героическая. Не понимаю, откуда это у тебя? И во имя чего? — Девушка вдруг замолчала и, сделав еще несколько шагов, остановилась.-He потому ли ты так поддерживаешь Пакурару, что он чем-то похож на себя?

Софика снова закашлялась, и он протянул ей платочек. Она прижала его к губам и незаметно сунула в рукав.

— Это чтобы сохранить тепло нашей любви? — смиренно пошутил он.

— Да, — ответила девушка, внезапно притихнув. — Чтоб сохранить ее тепло.

Они неторопливо, чуть вразвалку шли рядом. Она позволила ему взять ее под руку и, отдавшись ритму шагов, всю дорогу слушала его, не произнося ни слова — ни „за“, ни „против“.

Когда они подошли к ее дому, она ни словом, ни жестом не стала его задерживать. Может быть, просто потому, что плохо чувствовала себя после приступа кашля?

На другой день она не пришла в школу. Но только один день ее не было. Когда же она явилась, Каймакан не узнал ее: ее глаза, всегда такие преданные и полные самоотверженного чувства, глаза, которые он всегда помнил ясными, которые всегда светились единственным, всепоглощающим желанием отдать ему всю себя и сделать все для его счастья, — эти глаза стали неузнаваемы.

Нет, она и не думала избегать его или выказывать какую-либо обиду. Словно ничего не случилось, она разговаривала с ним, отвечала на вопросы, но он чувствовал: это не прежняя София. Казалось, между ними пролегла полоса отчуждения, и чем меньше она была заметна, тем труднее было ее преодолеть.

Он все вспоминал, какой она была на партсобрании, когда задала вопрос об отце Иона Котели. Может быть, его ответ обидел ее? Пожалуй… Но не до такой же степени! Какой вызов и сдержанное презрение! Как она держит себя с ним! И при этом до чего хороша! Никогда она ему не казалась такой красивой. Она возмущалась, гневно спорила с ним, а он только и думал, как бы схватить ее и, зажимая слова поцелуями, как бы она ни билась, унести, унести далеко ото всех…

Его тревожило и непонятное поведение директора в последние дни.

Леонид Алексеевич принял его на работу, вскоре после этого доверил ему пост своего заместителя, все время выдвигал его, носился с ним. Чем он расположил к себе старика? Этого он до сих пор не мог взять в толк.